Еврофилы, особенно часто встречающиеся среди наших бывших соотечественников — любят посмеяться над современными «русскими женщинами» за то, что они, мол, не ценят в себе личности и не воспринимают себя как человека. Говорят, что главное в них — это стремление удачно выйти замуж, чтобы «прислониться» к личности супруга и с этого момента вовсе утратить претензию на высокое имя человека и проблеск личностного достоинства. Им вообще не достает рафинированных модернистских ценностей, а основные их инстинкты до скуки «традиционны». Личность их «по большей части растворяется и тонет в кокетстве, самолюбовании, в кривляньях и истерике». Это сознательное, точнее, добровольное, бесправие, понятно, усугубляется патологически отстающим вялым развитием сферы социальной защиты.
В противоположность этим первобытным недочеловекам, евроженщина считает оскорбительным для себя маркирование собственной женскости (в отличие от педалирования женственности, которым, впрочем, не брезгуют и мужчины), ибо она прежде всего – человек как таковой. Не уступающий другим человеческим видам ни в уровне рациональности поведения, ни в социальной успешности. Онтологизация гендерной идентичности равна для нее дискриминации. Предлагающий «взять на себя ее расходы» — подрывает личностное основание «бытия-женщиной». Полагаю, что не за горами времена, когда соответствующая «архаичная» дифференциация в речевых формах повседневного обращения будет приравнена к непристойности, а то и к сексуальному домогательству.
Потому т.н. «международный женский день» никак особо и не отмечается в странах евросоюза, и просвещенные наследницы Цеткин и Люксембург, ратовавших за «тожечеловечность» угнетенного антропологического вида, смотрят на возлияния и элевсинские мистерии постсоветской России в лучшем случае как на проявленине местного колорита и туземных обычаев. Что, впрочем, недалеко от истины.
Гарантия социальной защиты, актуализации которой евроженщина в любой момент в праве потребовать от государства, позволяет ей в любом семейном союзе держать «фигу в кармане» и не слишком увлекаться далеко заводящими «чувствами». Свободы я хочу еще сильнее, чем любви – вот либидинальное кредо евросупруги. Право на отступление ей гарантировано законом. «Любовь холоднее смерти» — такой диагноз своей эпохе поставил в одноименном фильме конца 60-х годов немецкий режиссер Р.В. Фассбиндер.
Сегодня, когда Русская Православная Церковь на общественно-политическом уровне ставит вопрос о бедности и социальных гарантиях, стоит вспомнить и о том, что последние уже успели отождествиться с либеральным фетишем личной свободы.
В послевоенные годы во Франции правительство выступило с предложением о финансовой поддержке и стимуляции рождаемости. Категорически против готовящегося постановления выступил только что обратившийся в католичество философ-экзистенциалист Габриэль Марсель. Марсель заявил, что государство не должно внедрять стимулирующие механизмы в интимное отношение, существующее между будущей матерью и еще не рожденным ребенком. Так же, как оно не может воспрепятствовать его рождению в гипотетической ситуации, когда в нем не будет «государственной необходимости». Проблема вовсе не в порочности практики финансовой поддержки, но в самом обосновании, оказывающем необратимое влияние на общественное мнение: рожать нужно только тогда, когда обеспечены необходимые условия – гарантии высокого уровня жизни. Мы хорошо помним, что в 90-е годы в России отсутствие государственных социальных гарантий автоматически приравнивало воспроизводство россиян к безумию. В определенном смысле, положение с социальной защитой матери и ребенка и сегодня так же далеко от представлений и гарантии высокого или хотя бы приемлемого уровня жизни. Возвращение семьи началось не с финансовых реформ, но с некоторых почти бессознательных превращений в сфере «здравого смысла» — т.н. «общественного мнения». Полагаю, это нельзя считать свидетельством эффективности крайне неумелой и двусмысленной социальной рекламы типа той, которую мы можем видеть в московском метро: «Любовь к родине начинается с семьи. Ф. Бэкон».
Не знаю, может быть, у кого-то из европейцев еще и сохранилось понятие Семьи и Традиции (у испанцев? у итальянцев? у финнов, наконец?), но, скажем, немецкой семьи давно уже не существует. Как на уровне писаных, так и на уровне «неписаных» законов реально существует контракт на сожительство: от 2-х (меньше — не солидно) до 92-х лет. Иногда он регистрируется как брак, что влечет за собой дополнительные налоги. Поэтому удобнее отметить рождение правнуков, оставаясь «другом» и «подругой».
Скончавшийся на днях выдающийся французский социальный теоретик Жан Бодрияр парадоксально характеризовал Европу как цивилизацию победившего Маркса. Во всяком случае, о победе энгельсовой разоблачительной логики, направленной против такой неустойчивой структуры, как «патриархальная моногамная семья», можно говорить без тени сомнения. Равно как и нельзя не согласиться с самим Энгельсом относительно того, что в западной цивилизации «не только терпимый, но и широко практикуемый… гетеризм» на словах подвергается осуждению.
Левая антисемейная риторика, ненадолго очаровавшая было советского человека в 20-е годы, оказалась лишь поверхностным поэтическим измерением советской политики. Однако, современный европейский мир с его трогательными тихими семейными праздниками, так удачно сохранившимися старинными традициями, гармонирующими с высоким уровнем жизни и самыми современными технологиями, – эта колыбель, вскармливающая и оберегающая всякую культурную самобытность, какой бы малозначительной она ни казалась – именно он стал пространством, где реализовалась левая утопия «группового брака… при котором целые группы мужчин и целые группы женщин взаимно принадлежат друг другу и которая оставляет очень мало места для ревности» (Энгельс «Происхождение семьи, частной собственности и государства»). Именно гетеризм, воплощенный сегодня как в индивидуальной биографии (как бы растянутый во времени), так и в реалити-шоу, наилучшим способом сохраняет, по мысли Энгельса, авторитет женщины: «невозможность с уверенностью знать родного отца, означает высокое уважение к женщинам (выд. – Я.Б.), то есть к матерям».
Более того, согласно утверждению того же классика, именно это своеобразное почтение матери при условии забвения отца – восходит к «соответствующему переходу от животного состояния к человеческому (выд. – Я.Б.) периоду неупорядоченных половых отношений...» Нетрудно догадаться, что установление моногамной семьи при взаимном «закабалении» ее членов воспринимается как своего рода возвращение в животное или, во всяком случае, до-человеческое состояние с присущей ему жесткой регламентацией сферы половых отношений.
В противостоянии подавлению и дискриминации рождается европейский человек. «Унисекс», который лишь в определенном контексте и при особых обстоятельствах может быть условно обозначен как Женщина.
О «практикуемой, но официально осуждаемой» разновидности гетеризма говорил и известный словенский философ Славой Жижек на лекции в московском «Александр-хаусе», сотоявшейся накануне, 7 марта. Лекция была посвящена «Семейному мифу Голливуда», который в интерпретации Жижека оказался не чем иным, как своего рода голливудским сводничеством. Анализ Жижека был нацелен на выявление неявного «месседжа», скрытого за официальным содержанием как голливудской кинопродукции в целом, так и отдельных сцен и кадров. «Голливудские запреты гораздо ужаснее сталинских», — заметил философ, отчасти иронически позиционирующий себя как сталиниста, — «И главное его требование заключается в том, что грязь должна быть чистой». Чистота достигается соблюдением официальных табу при подключении пассивно воспринимаемого подтекста. Характерное для американского кино благочестие, граничащее с ханжеством, создается посредством двойной игры: с одной стороны, показывается допустимость греха, с другой – сохраняется впечатление, что он так и не был совершен. Что в конечном счете и избавляет от чувства греховности.
Жижек заметил, что в основе политической идеологии Голливуда, как и в сфере идеологии повседневной жизни, уже много лет подряд лежит один и тот же импульс — поиск стандарта пары. Голливуд работает на производство, создание идеальной пары, нередко прибегая к фабуле «возвращения (обретения=исправления) отца». Именно этот мотив объединяет разные сюжеты Спилберга.
Возвращение героического, мужского начала и то политическое удовлетворение, которое оно приносит, стало главным «посланием» фильма О. Стоуна о крушении Всемирного торгового центра. Однако за этим официальным курсом на моногамию скрываются не только скабрезные отклонения, являющиеся неизбежным следствием запрета, но и своеобразные способы политического воспроизводства.
Наибольший интерес, по мнению Жижека, представляет собой идеологический императив, скрытый в классической голливудской драме «Титаник». Речь идет о реакционном мифе, закодированном в любовной истории. Гибель «Титаника» — не наказание за нарушение главными героями социального запрета, как это может показаться на первый взгляд. Романтическая смерть героя спасает от дискредитации сам миф о романтической любви. Однако судьба главной героини, по мнению Жижека, воплощает идеологическое требование либерально-демократического социума – а именно необходимость для высших сословий периодически снисходить к контакту с представителями низших классов для обретения собственной идентичности. В «Титанике» эта идентичность фиксируется в портрете, который рисует главный герой.
Однако, возвращаясь к семейному мифу, надо сказать, функция отражения, изображения, возвращения утраченной идентичности – в традиционной культуре принадлежит именно женщине, и в этом смысле герой Л. ди Каприо, вопреки сложившемуся образу, исполняет женскую функцию, а героиня, напротив, вполне соответствует «тожечеловеческому», мускулинному статусу европейской женщины.
В русской семейной культуре, не знавшей культа Прекрасной Дамы, питаемого мужскими жертвоприношениями, правом священной жертвы наделена именно женщина. Она же – в силу жертвы – дарует утраченную идентичность и восстанавливает социальное целое. В голливудском семейном мифе мы обнаруживаем энгельсову трагедию установления «неограниченного господства мужчин над женским полом», которое, впрочем, оборачивается несвободой отца. Голливудский герой гибнет – физически или символически – лишь подтверждая ценность гетеризма. А главным действующим лицом и победителем этого мифа остается современный «тожечеловек», наделенный относительной – при желании технологически регулируемой – женственностью.
Как бы ни казались смешными постсоветские московитянки, превратившие день женской тожечеловечности в праздник своеобразной патриархальности, их все же сложно упрекнуть в симуляции семейных ценностей, скрывающих то прогрессивное отсутствие семьи, где «скука и деньги являются связующим звеном». Праздник советских женщин плох, главным образом, своей массовостью, когда достойным почитания объявляется все, что хоть как–то может быть отнесено к женскому полу – включая, наряду с мамами и бабушками, младенцев и школьниц всех возрастов. Многие из которых, кстати, рискуют и вовсе никогда не попасть в категорию законно почитаемых. Советский по происхождению праздник 8 марта должен носить сугубо избирательный характер и отдавать дань лишь тем из советских женщин, кто по праву — а не по умолчанию — его признает. Понятно, что и память о них постепенно придет на смену неуместному и необоснованному массовому празднеству.
