Очевидно, что в этой попытке было много наивного. Находясь в плену у своей концепции, постулирующей солидарность между «молодыми народами», Мёллер не видит, что интересы Соединенных Штатов толкают их отнюдь не на тот путь, на котором он хочет их видеть, и что «молодой» американский народ, к которому он высказывает свои симпатии (но который он никогда не посещал в его собственной стране) имеет много больше общего по историческим и геополитическим основаниям со «старой» Англией, чем с «молодой» Америкой. Попутно он также недооценивает демографический упадок в Германии, также как стремление к господству русских коммунистов. Но благодаря такому видению обстоятельств Мёллер уточняет и углубляет свои прозрения, которые до сих пор были у него еще несколько неопределенными. Он также высказывается по вопросу о демократизации, за «движение к новым историческим формам» (р.45). Мёллер вновь списывает подъем либеральных идей, сторонники которых превозносят только изолированного индивида, пренебрегая при этом интересами всей нации (р.46). Особенно интересное место, где он заявляет, что лучший способ бороться с идеей это изменить ее внутреннее содержание, довести ее до ее предела, пока она не обратится в свою противоположность: «Но мы сможем это сделать, только если мы подвергнем идеи проблематичному изменению. Мы пишем еще раз слово «либерализм»; имея в виду свободу. Мы пишем еще раз слово «демократизм»; имея в виду то же самое, что и народ. Мы пишем аналогичным образом слово «социализм», имея ввиду совершенно другое: государство».
Труд Мёллера увидел свет в самый разгар споров, вызванных изданием первого тома «Заката Европы» Освальда Шпенглера. Это совпадение не стоит оставлять без внимания, потому что во многих отношениях тезисы, развитые Мёллером, явятся в качестве альтернативы, даже «лекарства», по отношению к неизбежному процессу упадка, о котором говорил Шпенглер. В своем предисловии к третьему изданию «Третьего Рейха» (1931) Ганс Шварц напишет: «Мёллер (…) показал Германии, что за ее актуальным политическим кризисом существовала возможность создания новой структуры. И в это время в Германии произошло подлинное возрождение. С тех пор мы не чувствовали себя подвластными закону времени, как фаустовские герои Шпенглера. Напротив, здесь мы занимали устойчивую позицию и за атомизированным состоянием народов открывали новые духовные перспективы. Мёллер нас вдохновил. Так как он достиг славы там, где он искал веру, в то время как Шпенглер достиг его там, где он предчувствовал конец. И понемногу все поколение, еще зачарованное величественными образами, созданными Шпенглером, вставало на сторону ван ден Брука».
В начале 1920 года Шпенглер согласился впрочем на то, чтобы придти и сопоставить свои взгляды со взглядами Мёллера перед членами Июньского клуба (78). Равным образом Мёллер посвятил «Закату Европы», труду, который хорошо был воспринят в младоконсервативных кругах, очерк, который позволил ясно увидеть, что сближает и что различает этих двух людей (79). Очевидно наличие точек соприкосновения между ними: манера в которой они, и один и другой, настаивают на противоположности культуры и цивилизации, важность, которую они придают «пруссачеству» как примеру духа служения (и также как соединению дисциплинированной власти и народной воли), их общий выбор в пользу «немецкого социализма», их отказ от первоначального «биологизма». «И тот, и другой в сущности являются метаисториками, которые стремятся подражая Ницше, выявить стиль, присущий различным историческим периодам», - замечает Фриц Штерн (80). Как и Шпенглер, Мёллер провозглашал примат внешней политики над внутренней. Но различия между их подходами оставались не менее принципиальными. Мёллер не разделял идей Шпенглера по вопроcу всеобщей истории и морфологии культур. Он отвергал какие-либо аналогии между культурами и живыми организмами и не был убежден в существовании этой обширной последовательности культурных циклов, которой Шпенглер придал форму таблицы. Ему не нравился фатализм, которым веяло от Шпенглера и он не верит в неотвратимость смерти культур. Мы уже видели, что Мёллеру принципиально чужда любая форма пессимизма, даже если слово «оптимизм», которое он охотно принимал на свой счет в текстах, написанных им во время молодости, получало у него более только негативное определение в силу его ассоциаций с либеральной идеологией. Совершенно неверно было бы отождествлять «молодые народы», о которых говорил Мёллер, с начальной, творческой фазой развития великих культур в шпенглеровском духе, а «старые народы» считать соответствующими завершающей фазе, на которой культура переходит в цивилизацию. Мёллер подчеркивает, что ни один народ не является ни «молодым», ни «старым» сам по себе. «Молодость» какого-либо народа также не имеет отношения к органической хронологии. Народ можно считать «молодым» или «старым» в зависимости от той манеры, в которой он ведет себя в мире.
«Молодой» народ это народ, который не позволяет включать себя в рамки мирового порядка, так как он полон энтузиазма, воли, бьющей ключом жизненной силы. «Старый» народ, в противоположность, это тот, который считает, что его бытие подошло к концу. Показательно, что даже Барраса Мёллер упрекал в том, что тот основывал свою политическую философию на «земле и покойниках»; он видит в этом «философию истории, характерную для старой нации», у которой нет более другого источника сил, кроме как опираться на традицию, которая отныне не имеет продолжения (81). Порывая с той концепцией истории, которая составляет основу книги Шпенглера, со шпенглеровской манерой видеть в истории «логику судьбы», он вслед за Достоевским утверждает, что история представляет собой прежде всего «знание будущего». Это означает, что судьба не может быть представлена в виде уравнения: «Всегда есть возможность начала (…) История это история того, что не поддается расчету». Поэтому невозможно проводить параллели между историей индивидуума и историей коллектива: каждое событие является уникальным. Мёллер добавляет, что Шпенглер написал свою книгу, думая о победе Германии и именно поэтому он недооценил силу человеческих устремлений. Образу круга, который использовал Шпенглер, Мёллер предпочел образ спирали. Для него всегда существует возможность исторического возрождения, связанная с тем, что история это долгий процесс, и с ясным сознанием общей судьбы. «Всегда происходит возрождение, когда молодой, творческий, способный к культуре и искусству народ вступает в контакт с Древностью и черпает из нее знания», - писал он уже в «Немцах». В прошлом подобные процессы возрождения уже происходили (например, появление готического стиля начиная с времен «каролингского возрождения»). Это доказывает что в истории присутствует возможность «обратимости» (Anderskehrbarkeit), которая противопоставляется шпенглеровскому закону необратимости (Unumkehrbarkeit) истории.
Мёллер равным образом упрекает Шпенглера в том, что он включил Германию в состав западной культуры. Он отвергает общераспространенное представление о «Западе». Исторически, говорит он, «Запад» это прежде всего греко-романский мир, противостоящий германскому миру, а затем это европейский «барочный» Запад, противостоящий австро-германскому «готическому» центру, и наконец, это Франция и Англия, противостоящие Германии и России. Немцы не являются «западной» нацией, но они в большей опасности ею стать. Мёллер, согласно которому «Восток начинается за Рейном», утверждает, что самая большая опасность, которая угрожает Германии, из-за ее соседства с Францией, было бы «попасть на Запад», и что, в противоположность этому, она заново обретет свою жизненную силу, только противопоставляя себя уставшему Западу (82). Как «срединная страна», Германия скорее является центром par excellence, «единственным твердым основанием европейского равновесия», то есть страной, лучше всего расположенной, чтобы в своем лоне реализовать диалектику Восток-Запад. Целиком следуя геополитической концепции Ратцеля, Мёллер касается здесь темы, что Германия обладает возможностью обустроить Центральную Европу (Mitteleuropa), чье создание Константин Франц превозносил уже в 19 веке (83) и чего Фридрих Нойман желал от всей души в разгар мировой войны (84). Именно в этом смысле он говорил о многочисленных предпосылках для «европейской миссии» Германии с точки зрения то «федералистской», то «империалистической».
По вопросам внешней политики Мёллер остается верным пророссийским симпатиям, которые вызвало у него чтение Достоевского. Между двумя этими «молодыми народами», немецким и русским, существует, по его мнению, «общность судьбы» (Schiksalsgemeinschaft). «Пролетаризированная» немецкая нация должна понять, что ее спасение заключается не в сделке с западными державами, в рабском подражании либеральной модели, происходящей из «французского лицемерия» или англосаксонского делячества, но в союзе с «новыми» и «нетронутыми» силами Востока, чьи духовные и геополитические интересы тесно совпадают с её собственными. В своем введении к полному собранию сочинений Достоевского Мёллер писал: «После того как она в течение такого долгого времени смотрела на Запад, что попала в зависимость от него, Германия должна обратиться к русской духовности и там искать независимость. Однако мы должны смотреть, чтобы Восток не стал для нас опасностью, мы изучаем, чтобы познать его целиком, сохраняя дистанцию. Давайте подождем возвращения нашей интеллектуальной независимости, прежде чем мы сможем обогатиться русским духом. Как бы там ни было, у нас та же самая судьба, что и у России» (85). Как это понял Генрих Лионский уже в 12 веке, будущее Германии на Востоке.
В этом плане революция 1917 года не изменила фундаментальным образом представлений Мёллера, который полагал, что «вечная Россия» скоро одержит верх над «импортированными» доктринами, которым она с виду предалась. «Безродному» марксизму Мёллер противопоставляет большевизм, который «является исключительно русским явлением». После подписания Версальского договора лозунгом «Гевиссен» стало: «На Востоке врага нет». В 1921 году бывший вдохновитель Антибольшевистской лиги Эдуард Штадтлер не колеблясь интерпретировал «победу Ленина» над интервентами-союзниками как «победу русского народа над нашими врагами». Мёллер, со своей стороны, утверждал, что если бы Германия и Россия не сблизились бы, то возникла бы большая опасность, что Россия и Франция сговорятся в ущерб Германии — предвидение, которое осуществится в 1935 году, когда будет заключен франко-советский союз. Это была причина, по которой он боролся с теми в лагере националистов, кто отвергли «ориентацию на Восток». В октябре 1921 года он, например, отверг предложение Людендорфа о «международном крестовом походе» против Советского Союза: «Ни один немецкий трудящийся не будет воевать против России и не позволит, чтобы такая война была развязана» (87). В следующем году он с одобрением воспринял Раппальский договор (88). Это касалось равным образом предупреждений Ллойда-Джорджа, который говорил, что «рассерженная Германия» могла бы вооружить «голодную Россию»... (89).
Эта достаточно идеалистическая интерпретация, отождествляющая СССР Ленина с Россией Достоевского, не была так далека от реальной политики, которую проводила молодая Веймарская республика усилиями Брокдорфа-Ранцау, Зекта или Мальцана. Известно, что в 1919 году граф Брокдорф-Ранцау направил правительству Эберта свое заявление об отставке. Несколько месяцами позднее генерал фон Зект стремился установить связи между рейхсвером и Красной армией в надежде обойти диктат Версаля.
Тогда ориентация на Восток была на повестке дня. На правом фланге эта ориентация была доведена до крайностей приверженцами немецкого «национал-большевизма». Однако нельзя отождествить точку зрения Мёллера с воззрениями национал-большевиков. В то время как эти последние, часто постулируя приоритет внутренней политики (в противоположность мнению младоконсерваторов), были готовы принять коммунизм, лишь бы он выражался в «национальной» форме, Мёллер ограничивался утверждениями, что эта доктрина, к которой он продолжал испытывать дикую ненависть, будет оказывать на Россию только временное влияние. Советский Союз, на его взгляд, продолжал оставаться прежде всего Россией. За рационализмом марксистского дискурса он продолжал ощущать те же самые силы и те же самые слабости, ту же самую мистическую тягу к «общности страдания», которые он наблюдал уже в традиционной России. Он показывал, как Ленин вытеснил Христа в народном воображении. Он говорил о «вечном Потемкине» этих русских, которые при царях строили торговые поселки до того, как развилась торговля и которые при большевиках не колеблясь возводили заводы в степи. Короче, там, где национал-большевики говорили языком политики, он прежде всего говорил языком истории, основываясь на вере в постоянство национальных «стилей». И в то же самое время он ощущал глубокие противоречия в русской душе, постоянно раздираемой ее стремлениями «на Восток» и «на Запад». Полагая, что Россия, без сомнения, принципиально ориентирована на Сибирь и Азию (90), он утверждал, что создание российской империи, обращенной на Запад, было «духовной ошибкой» и что Россия это прежде всего держава сухопутная и континентальная: «выражение «русское море» заключает противоречие в самом себе».
Именно в этом контексте в 1923 году завязался своеобразный диалог между Мёллером ван ден Бруком и коммунистом Карлом Радеком. Тогда Германия была в пучине кризиса. Франко-бельгийская оккупация Рура, на которую пошел Пуанкаре, намеревавшийся на левом берегу Рейна создать союзное Франции образование и в то же самое время заставить уважать условия Версальского договора, с целью ослабить немецкую промышленность, совпало с ужасным всплеском гиперинфляции. 9 мая молодой националист, бывший член фрайкора Альберт Лео Шлагетер был приговорен к смертной казни за участие в акциях сопротивления французским военным судом в Дюссельдорфе и был расстрелян 26 мая (Шлагетер станет мучеником для националистического лагеря, и ему будут посвящены бесчисленные книги и брошюры). Параллельно этому, немецкая коммунистическая партия была обеспокоена тем, что в среде средней прослойки трудящихся националисты создавали массовое движение, которое проходило вне ее рамок. Уже в опубликованной 13 февраля статье в теоретическом журнале «Коминтерна» «Интернационал» содержался призыв к немецким коммунистам «отвлечь партию, насколько это возможно, от националистической волны». 18 апреля в том же самом журнале Тальхаймер утверждал, что пролетарской революции надлежит завершить дело Бисмарка, понимая под этим аншлюс Австрии, и он уточнял, что эта задача должна быть выполнена в союзе с мелкой буржуазией и полупролетариатом». 17 мая руководство КПГ приняло резолюцию, в которой проводилась разница между националистами «на содержании у буржуазии» и «мелкими обозленными буржуа». Наконец, 20 июня Карл Радек, бывший посланцем Ленина, членом Центрального Комитета ВКП(б) и специалистом по Германии в Интернационале, произнес историческую речь («Лео Шлагетер, странник в никуда») на расширенном заседании руководства Коминтерна, в которой он поставил перед националистическими немецкими кругами следующий вопрос: «Против кого намеревается бороться немецкий народ: против крупного капитала Антанты или против русского народа? И с кем вы хотите заключить союз? С трудящимися России, чтобы вместе освободиться от ига крупного капитала Антанты или с капиталистической Антантой, чтобы поработить немецкий и русский народы?» «Мы верим, - добавляет он, - что подавляющее большинство масс, которые испытывают чувство национальной гордости, принадлежат не к лагерю капитала, а к лагерю труда». Наконец, вспоминая трагическую судьбу Шлагетера, он утверждает: «Судьба этого мученика немецкого национализма (…) может многое нам сказать, нам и немецкому народу!» Эта новая (и короткая по времени) линия КПГ получит название «линия Шлагетера».
Со стороны нацистов тотчас же последовала негативная реакция: печатный орган предостерег против лидеров коммунистов, которые, скрываясь за новой маской любви к родине, хотят увлечь народное движение в сторону иудео-национал-большевизма» (91). Тем не менее завязался двойной диалог, один между Радеком и Мёллером, другой между Паулем Фрелихом, членом Центрального комитета КПГ, и графом Эрнстом фон Ревентловым. На вопрос, поставленный в речи Радека, текст которой он опубликовал в «Гевиссен», Мёллер ответил в месяце июле тремя статьями (92). В них он подчеркивал важность намерений, высказанных Радеком, и вновь выражает свою убежденность, что Германия должна «опереться на Россию». Однако он сожалеет, что Радек ограничился анализом ситуации в терминах классовой борьбы и упрекал его в том, что он не видит собственно революционного характера немецкого национализма, который вдохновляется примерами Фридриха II, Бисмарка и освободительной войны против Наполеона. А значит, он отвергает предложение сделанное Радеком, которого он считал чистым «аннексионистом» и к тому же человеком, не представлявшим официального советского мнения. Мёллер показал здесь себя реалистом. Он не сомневался, что для КПГ «линия Шлагетера» соответствовала в сущности тактическим устремлениям и имела своей целью прежде всего раскол в национальном лагере (93). Подвергшись обвинениям со стороны Интернационала в то же самое время, что и со стороны группы Троцкого, сам Радек был исключен из советской компартии в 1927 году. Поэтому он окажется среди обвиняемых на втором большом процессе в Москве (94). Эта линия не будет иметь продолжения. Но диалог между Мёллером и Радеком, который отвечал на материалы в «Гевиссен» статьями в «Роте Фане», не стал от этого меньшей сенсацией. Он позволил констатировать, что младоконсерваторы, твердо придерживавшиеся принципа «ориентации на Восток», были также способны в конкретных ситуациях не питать иллюзий.
По отношению к нарождающемуся нацизму Мёллер ван ден Брук между тем упорно держал дистанцию. Весной 1922 года Гитлер произнес речь перед членами Июньского клуба во время вечера, организованного Рудольфом Пехелем. Его встретили скорее прохладно. По свидетельству Макса Гильдеберта Бёма, Генрих фон Гляйхен демонстративно покинул зал во время речи. В конце заседания короткая дискуссия объединила Мёллера, Пехеля, Гитлера и Лежене-Юнга (который будет казнен в 1944 году за участие в заговоре 20 июля). Гитлер, на которого Мёллер по-видимому произвел впечатление, заявил ему: «У Вас есть то, чего не хватает мне. Вы разрабатываете интеллектуальный инструментарий для возрождения Германии. Я же только барабанщик и собиратель сил. Давайте сотрудничать!» Но Мёллер оставался настороже. На предложение Гитлера он ответил только тем, что стал бесплатно присылать ему «Гевиссен». Однажды насчет шефа НСДАП он бросил Пехелю слова, которые тот воспроизведет в своих мемуарах: «Этот парень ничего не поймет!» (95). Когда в следующем году, в ноябре случится путч, члены кружка на Моцштрассе резко критически высказались о предприятии. Анонимный автор передовицы, возможно, Мёллер, писал о «глупом преступлении» (Verbrechen aus Dummheit) и описывал Гитлера как проводника «пролетарского примитивизма» (96). С тех пор у Мёллера не будет никаких контактов с баварским агитатором.
Идеи Мёллера также не совпадали с теми, которые выражали другие течения Консервативной революции или немецких националистических кругов. Враждебно относящийся к насильственным действиям, Мёллер был к примеру одной из тех редких личностей, которые после убийства Вальтера Ратенау членами фрайкора (97), осудили это, интерпретировав это покушение как «подтверждение отсутствия у немцев чувства политического» (Politiklosigkeit).
Достаточно безразличный к «солдатской» идеологии, происходившей из фронтового опыта, которая была присуща течению национал-революционеров, он полагал, что Германия должна осуществить синтез присущих как мужскому так и женскому началу, и не отвергать «женственные, чувственные, творческие силы» (99). В отношении религии он очень рано стал выражать свою антипатию по отношению к христианству, которое, как он говорил, «не было подлинной религией, потому что было лживой политикой». «его история была только историей его разложения», - писал он уже в «Немцах» (100). Католическая церковь, согласно ему, обанкротилась со времени Реформации. Лютеранство, в противоположность, позволило утвердиться немецкому национальному самосознанию, дав Германии философию и музыку, которые стали ее собственностью: Бах и Лейбниц вели к Гердеру. Однако, даже по отношению к протестантству, которое занимало почетное место у большинства младоконсерваторов, он прибегал к критике, сформулированной Ницше и Лагардом. На самом деле, то, что его интересовало в религии, это были чувства, которые она могла вдохновить. Слово «метафизика» у него, впрочем, относится постоянно к упорному стремлению, которое будучи безразличным ко всем доводам разума, черпает силы из убежденности изменить текущий момент. В конечном итоге, он остается верен мнению, высказанному им еще в пору юности: «И все-таки Бог есть, даже если мы знаем, что не существует».
Но именно против движений фелькиш он выступал наиболее явно. В особенности он не прекращал высказываться насчет роли расы (101). Теоретиков фелькиш, которые наиболее часто прибегали к этому термину, он прежде всего обвинял, что они используют концепцию, не совпадающую с точкой зрения исторической науки, затем, смешивают понятия «раса» и «народ», и наконец, впадают в биологический материализм, проповедовавший, что человек целиком определяется своими анатомическими или «зоологическими» характеристиками. Еще в юности, критикуя Чемберлена, он утверждал, что, в ходе исторического развития нация вытеснила расу. Теперь он предполагал, что народы обладают, вероятно, «этническими корнями», и что расы могли играть роль в формировании первобытных сообществ (он цитировал на этот счет Гобино). Он также признавал, что миф расы мог способствовать появлению или консолидации национального самосознания. Но он добавлял при этом, что раса с давних пор уже не является действующим или уместным критерием, так как она постепенно «распадалась» по мере того, как появлялись исторические нации. С присущей ему любовью к чеканным формулировкам он резюмировал эту точку зрения в нескольких словах: «Расы были. Народы есть» (Rassen waren. Voelker sind). Также как он нападал на шпенглеровский пессимизм, он равным образом отвергал детерминизм, присущий «расовой» концепции истории. Мёллер защищал ту позицию, согласно которой расовое смешение в определенных случаях может быть полезно, и Пруссия казалась ему убедительным примером этого, и он представлял расизм как «ретроградную утопию», которая может только вбивать клин между нациями (102). Он добавлял, что смешно пытаться отыскать в современных нациях следы «расовой чистоты» (Rassenreinheit), являвшейся результатом медленного появления общего сознания. Нация, подчеркивал он, всегда представляет собой сумму ее истории, а эта история является результатом действия политических, культурных и социальных факторов, но не «биологических». Противопоставление «молодых народов» и «старых народов», автором которого являлся он сам, несовместимо с «расовой» интерпретацией. Мёллер обвиняет также тех, кто говорит об «арийской расе», заслоняя национальные особенности неопределенной и туманной концепцией: фундаментальные черты немецкого народа не арийские, а немецкие. 1924 году, в статье, которая вызвала возмущение у некоторых из его читателей, он приводит различие между «биологическими расами» и «расами духа». «Принадлежность к духовной расе, - пишет он, - обуславливается другими законами, чем принадлежность к биологической расе. Концепция расы не должна ограничиваться немецкой проблематикой, в случае чего по биологическим основаниям исключались бы люди, которые принадлежат к расе по духовным основаниям» (103). Мёллера также отдаляло от фелькиш его относительное безразличие к деревенской жизни и его отказ поддержать классическую критику больших городов. Наконец, он проявлял мало интереса к «древним германцам». «Неверно и бессмыслено говорить о нас как о германцах, - заявлял он, - мы немцы, живущие в Германии, и мы современные немцы». И еще: «Мы были германцами, мы являемся немцами, мы будем европейцами». Штрассер, который передает эти слова, добавляет: «Гитлер этого так никогда и не понял» (104).
В 1922 году Мёллер вместе с Генрихом фон Гляйхеном и Максом Гильдебертом Бёмом отметились публикацией коллективного труда под заглавием «Новый фронт», который объединил около тридцати восьми авторов, бывших членами Июньского клуба или близких к нему, и в котором не без основания можно было увидеть «настоящую программу младоконсерваторов» (105). Труд также распространялся среди членов Общества Фихте, возникшего в 1914 году (ставшего в феврале 1921 года Обществом Фихте e.V.). Перу Мёллера принадлежал опубликованный в начале сборника текст «Либерализм ведет народы к погибели», который в скором времени составит одну из самых примечательных глав его новой книги - «Третий рейх» (106).
Годом позже состоится выход в свет этой самой важной и самой знаменитой книги. И самой двусмысленной, из-за заглавия, которое оставило место для совершенно неуместных ретроспективных интерпретаций. В реальности «третий рейх», о котором говорил Мёллер, очевидно не имел ничего общего ни в идеологическом плане, ни в плане хронологии с режимом, установившимся в Германии с 1933 года. Можно даже подумать, как писал Ганс Шварц, что, напротив, именно «национал-социалисты присвоили выражение «третий рейх» по причине той популярности, которую ему придал труд Мёллера (107). В этой книге, большинство глав которой было уже опубликовано в «Гевиссен», Мёллер сам выступал с громогласными предостережениями. «Немецкий народ, - писал он, - не только слишком склонен поддаваться иллюзиям. Идея Третьего рейха могла бы стать вполне самой большой из этих иллюзий, которые он мог бы себе создать. Немецкий народ предался бы ей, если бы его поведение было бы в сущности немецким. Но она также могла бы вызвать его гибель». Ганс Шварц в 1931 году добавит: «Это книга не была понята так, как она это заслуживает. Политики использовали ее меньше, чем возможно, но ход событий подверг их опасности и принудил их сегодня искать лекарство. В глазах всех тех, для кого он является целью, «Третий рейх» обладает чудесными качествами».
Впрочем Мёллер долго колебался с названием книги. Сначала он думал озаглавить ее «Третья партия», в то время как Макс Гильдеберт Бем предложил ему «Третья точка зрения» или «Третий путь». В конце концов, он остановился на «Третьем рейхе», выражении, уже получившем популярность в среде молодежи бюндиш. Эти колебания показательны. Они подтверждают то, как верно подчеркивал Денис Гельдель, что в синтагме «Третий рейх» делается ударение на первом слове, а не на втором. Подобно многим из числа прочих теоретиков своей эпохи Мёллер желал проложить на поле идеологической и политической борьбы «третий путь», который проходил одновременно между и по ту сторону либерального капитализма и марксизма. В своих текстах он писал к тому же то о «третьем взгляде», то о «третьей точке зрения». Именно в заключительной главе своей книги он объясняет свой окончательный выбор: «Третья партия стремится к Третьему рейху. Это партия, говорящая о преемственности немецкой истории. Это партия всех немцев, которые хотят сохранить Германию для немецкого народа... Мы должны обладать силой, чтобы не отвергать все противоречия, которые принесла нам наша история, но чтобы признать их и связать с собой. Итак, представление о «третьем» у Мёллера включает «идею синтеза, разрешения противоречий, не посредством их подавления, но вознесения на более высокий, третий уровень — где они разрешаются сами путем магического синтеза» (108). В попытке, которая не может не напомнить синтез-снятие Гегеля, Мёллер хочет вывести соответствующие друг другу противоположности, антагонистические симметрии, чтобы представить новую концепцию, являющуюся результатом примирения противоположностей: tertium datur. Третий рейх для него это прежде всего «империя синтеза», которая сводится целиком к себе. Это троичное мышление, о котором говорил Фриц Штерн (109). С этой точки зрения идея «третьего пути» предоставляет путеводную нить в образе мышления по аналогии, включая соображения исторического, идеологического и геополитического порядка: «третья партия» хочет «Третьего рейха» в образе Германии, «срединной страны», призванную составить третью силу в центре континента, и одновременно как горнила, где Восток и Запад превзойдут друг друга и взаимоусилятся. Словом, Германия призвана «подытожить все противоречия» (Гельдель).
Эта идея «Третьего рейха» восходит равным образом к более отдаленным временам, ее можно обнаружить в Средние века, в милленаристском пророчестве калабрийского монаха Иоахима Флорского (1130-1202), согласно которому «третье царство» (Tertium Regnum) будет царством святого духа, которое сменит «первое царство» Отца и «второе царство» Сына. К такому же образу прибегал к 19 веку Константин Франц, консерватор-федералист и противник Бисмарка, желавший от всей души политического единства, поднимающегося над противостоянием общества и государства («и это третье превосходящее начало мы называем империей»). Именно поэтому уже с конца первой мировой войны это выражение стало часто использоваться в кругах приверженцев Консервативной революции. В 1919 году в «Закате Европы» Шпенглер писал: «Третий рейх это германский идеал, это вечная заря, с которым связывали свои жизни все великие люди, начиная от Данте и заканчивая Ницше и Ибсеном» (110). В 1921 году Томас Манн видел в идее Третьего рейха «содержащую обобщение идею, [которая] появилась на мировом горизонте по прошествии нескольких десятилетий». В духовном и метафизическом варианте то же самое выражение можно отыскать у Стефана Георге (111).
Верным своему методу, Мёллер видел в идее Третьего рейха прежде всего принцип, имеющий ценность мифа, «мировоззренческую идею» (Weltanschauungsgedanke). Он переводит ее также в историческую плоскость. Первый рейх возник в результате каролингского возрождения — но императоры Священной Римской империи совершили политическое самоубийство чисто в пользу папы и Рима. Второй рейх, рейх Бисмарка, ждала такая же судьба: он был привязан к цели создать «немецкое государство для немецкого народа» вместо того, чтобы дать рождение «немецкой империи в прусском стиле». Третий рейх, пришествия которого желал Мёллер, не имел отношения к двум другим в смысле преемственности или отсутствия преемственности, обратимости или необратимости. Он не представляет собой даже финал процесса, так как место не говорит заранее о его значимости. Напротив, как и предшественники, он оценивается в плане противопоставления: Третий рейх будет противопостоять западной «цивилизации», точно также как первый противостоял античной «культуре», а второй — итальянской красоте, с того момента, как они потеряли свою творческую силу. Творение энергии «молодого народа», Третий рейх будет как это последний по природе своей динамичной реальностью, богатой новыми возможностями, и следовательно постоянно незаконченным. «Немецкие националисты сражаются за финальный рейх, - писал Мёллер, - и он является целью их устремлений. Но он никогда не будет достигнут. Он совершенство, которое может быть достигнуто только в несовершенном (с.324) (112).
«Третий рейх» написан в достаточно живом стиле, иногда памфлетическом, некоторые места особенно лаконичны — на язык Мёллера часто оказывал влияние экспрессионизм. Мёллер, как говорил Эдмон Вермель, «представил свои тезисы с убедительной простотой, отличной от сжатой тяжеловесности Шпенглера, сложности Ратенау, проницательности Томаса Манна и местами эзотерического тона Кайзерлинга. Его заклинания обладают той яркой искренностью, которая завоевывает сердца». Книга состоит из восьми глав, имеющих в качестве подзаголовка фразы, выступающие в качестве лейтмотива: Революция («Мы хотим выиграть революцию»), Социализм («У каждого народа свой собственный национализм»), Либерализм («Либерализм ведет народы к гибели»), Демократия («Демократия это участие народа в собственной судьбе»), Пролетариат («Пролетарием является тот, кто хочет быть пролетарием»), Реакция («Политику можно повернуть вспять, историю - никогда»), Консерватизм («Вечность на стороне консерватора»), Третий рейх («Нам следует иметь силы жить среди противоречий»).
Включая на всем протяжении текста имеющие общее значение теоретические абзацы и анализ текущей ситуации в Германии, труд имеет своей целью прежде всего воздействовать на умы, пробуждая чувства. «Эстетическое чувство и эмоции, испытываемые автором, - замечает Гюнтер Машке, - побуждают представить политику, существующую в соответствии с принципами, которые сами по себе не имеют ничего общего с политикой. Мёллер отвергает и соединяет на свой вкус идеологии, структуры и интересы ради чисто эстетической идеи нации» (114).
Убежденный, что каждый народ обладает душой, готовой воплотиться в новых формах, Мёллер от всей души желал «революционной бури», благодаря которой немецкий народ вернул бы себе свои собственные ценности, вытесненные декадентством и восточным рационализмом. Но он подчеркивал, что эта буря не начнется сама по себе. Чувство, которое Тьерри Мольние выразил достаточно верно в своем предисловии к французскому изданию: «Жизнь это благо, которое покупается и покупается за большую цену, мы должны убедить в этом себя, а не своих соседей. Отсюда давайте покончим с политикой страха, политикой мелкой буржуазии, которая стремится уверить нас, что можно без риска обладать тем, что народы должны обретать и сохранять в постоянном риске. Единственная безопасность, которой мы достойны, эта та, которую мы сами себе обеспечили. (…) Не стоит труда выживать народу, если он живет благодаря милостыне и благодаря защите».
Итак, Мёллер хочет встать над противоречиями настоящего времени и, как скажет Ганс Шварц, «свести людей, происходящих из разных лагерей». Ради этой цели политика должна быть избавлена от всего того, что в большей или меньшей степени напоминает противостояние между группами интересов. Политика должна прекратить быть «политической». Интересы должны уступить место ценностям. Но существующие партии совершенно не способны произвести подобное изменение. Также Мёллер в письме, адресованном фон Гляйхену, который написал предисловие к книге, напоминает об их общем мнении, «что все несчастья немецкой политики берут начало от партий»: «Если нам суждено погибнуть, то именно партии нас погубят». Между тем «невозможно сокрушить только партии, основывающиеся на собственном мировоззрении». Именно эту концепцию, этот взгляд на мир Мёллер предлагает «немцам, принадлежащим ко всем партиям», принимая «третью точку зрения», которая основывается на идее Третьего рейха - «исторической концепции, которая возвышается над реальностью».
Для Мёллера, как и для Достоевского, врагом номер один был, без сомнения, либерализм. Для идеологии «Люмьер», которая сделала общим достоянием индивидуализм и аксиоматичность интересов, Мёллер не находил достаточно резких слов: «Либерализм подорвал культуры. Он разрушил религии. Он уничтожил чувство родины» (с.134). Он ведет народы к «их гибели» (с.116). Мёллер объявляет рассудок либеральным феноменом, которому он противопоставляет консервативное понимание: «В понимании заключается сила человека, тогда как в рассудке скорее слабость» (с.269-270). Эта враждебность к либерализму, присущая Мёллеру с начала века, «имела своей мишенью прежде всего либерализм как образ мышления» (Денис Гельдель). Она проистекала также из общего представления о человеке. Мёллер не верил ни в то, что человек «по природе добр», ни в то, что он находится на Земле, чтобы отыскать рационалистическим образом свою «лучшую выгоду». Это последнее выражение показывает к тому же, что либеральная идеология является только философским оправданием экономизма: «На либерализме лежит подозрение, что он основан на обмане, который заключается в том, чтобы оправдать выгоду идеями» (с.133-134). Мёллер обрушивается также на «абстрактную» и «деструктивную» природу либерализма, за ту манеру, в которой он разрушает коллективное и общинное самосознание. Либералу достаточно, пишет он, - «что поколение искателей удовольствий может наследовать другому, для того чтобы благо человечества, на его взгляд, было гарантировано, и в любом случае его личное благо, которое для него важнее всего (…) Консерватора не одурачить таким шарлатанством. Он без колебаний говорит либералу, что чтобы он не предпринимал, он зависит от условий жизни данной общности. Он не колеблясь говорит ему, что он, желая избежать обязательных взаимоотношений, может только наслаждаться тем, что приготовили для него другие. Он не колеблется ему сказать, что либерализм только пользуется тем, что принадлежит консерватизму, который ему предшествовал» (с.257-258). Мёллер показывает затем, что существует тесная связь между аналитическим образом мышления и идеологией, которая возвела индивида в ранг абсолюта и отвергла возможность автономии социума: «Атомизм в науке ведет к атомизации общества» (с.137). И тут либерализм разоблачается как подлинный космополитизм. Эта идеология, которая не придает никакого значения существованию культур и народов: «Либерализм хочет изображать из себя благодетеля народа. Но, в действительности, он уничтожает народ и ставит на его место «Я». Либерализм присущ обществу, которое не является более общностью. (…) Либерализм не характерен для общества, в котором господствует порядок, но для общества, уже подвергшегося разложению. (…) Всякий человек, который не чувствует себя более членом общности, является некоторым образом либералом» (с.132-134). Наконец, будучи эгалитарным по своей сущности, либерализм только ставит во главе угла посредственность: «Суть либерализма это человеческая непосредственность, и то, что он хочет завоевать, это только свобода для каждого иметь право быть «средним человеком». Его идеал обуржуазивание вместо облагораживания, банальная жизнь вместо жизни исключительной. В физической жизни он желает позволить делать все, что угодно, в нравственной сфере — все понимать и все прощать, в экономической — терпеть убытки ради принципа свободы торговли, в международных отношениях — проповедовать, используя космополитическую фразеологию, братство народов и право вести исключительно оборонительную войну».
Что касается марксизма, то Мёллер полемизировал с ним в своих работах по тем же самым причинам, по которым он недавно критиковал «натурализм» и впоследствии расизм: потому что он отвергал детерминизм и материализм. «Маркс проник в материю, - писал он, - но он застрял в этой материи». Также материалистическая концепция истории была, как указывает ее название, только концепцией истории материи» (с.87). Конечно, Карл Маркс верно определил классовый характер либерального девятнадцатого столетия и сумел удачно показать пустоту буржуазной идеологии. Но он ограничился тем, что было на поверхности. Вместо того, чтобы исследовать глубинные причины феноменов, которые он анализировал, он обдуманно избрал редукционистский материализм: «Материалистическая концепция человека, занимаясь прежде всего не человеком, а экономикой, просто отказалась от истории» (с.85). Точно также как и либералы, Маркс верил, что сущностной пружиной человеческого духа являются исключительно материальные предпосылки. Отсюда он вывел, что не было проблем, стоявших перед человечеством, которые оно не смогло бы разрешить: «Перед человечеством никогда не вставали проблемы, с которыми оно не было бы в состоянии справиться. В этом его величие». Маркс остановился на «условиях производства», не спросив себя даже о смысле этого производства. Он не понял, что буржуазия, прежде чем лишить народ прибавочной стоимости его труда, украла у него сначала его душу. Для Мёллера, напротив, именно в духовной сфере заключена основа социального вопроса и предпосылки его разрешения. Он утверждает что экономика не только ниже духовной сферы, но и сама зависит от нее: «Однажды признают, что великим недостатком девятнадцатого столетия было то, что из желудка сделали единственное мерило того, что есть человеческое» (с.85). Механический перенос на человеческое общество дарвиновской концепции «естественного отбора» уже не было ошибкой. Но действительная ценность марксистской концепции классовой борьбы еще ниже. Эта концепция помешала Марксу понять, что один народ (Voelk) целиком может угнетаться другим народом, и именно поэтому он остался нем при виде великих конфликтов между нациями. Мёллер привел пример Германии, страдавшей от условий Версальского договора, «пролетаризированной» страны, победители которой эксплуатировали труд ее народа как капиталистические рантье. В конце концов, Мёллер видел в Марксе «духовного ниспровергателя (Zerdenker) европейской экономической структуры» и противопоставлял высказыванию Ратенау, согласно которому «экономика это судьба», высказывание Наполеона «политика это судьба» - та политика, которая является прежде всего «искусством необходимого» (die Kunst des Notwendigen).
Мёллер тем не менее не отвергал отсюда социализм. Он даже настойчиво утверждал, что «у каждого народа есть свой собственный социализм» (115). Что такое социализм, если не «факт, что вся нация чувствует себя одним целым»? Марксу, провозглашавшему, что у рабочих нет отечества, Мёллер, напротив, отвечает, что у них есть только это: их родина. Следовательно, разрешение социального вопроса неразрывно связано с разрешением национального вопроса. С одной стороны, «социализация» может идти рука об руку только с «национализацией» (Sozialisierung ist Nationalisierung) (116). С другой, не может существовать справедливых отношений между классами внутри нации, если им не предшествуют справедливые отношения между нациями. Мёллер повторяет, что один народ целиком может быть жертвой вражды со стороны других. Итак, не проповедь интернационализма положит конец угнетению, а позволение каждому народу свободно располагать самим собой: «Мировая революция может быть осуществлена только в национальном ключе. У каждой нации есть своя особенная миссия (…) Мы не думаем, что эта мировая революция осуществится согласно предвидениям Маркса. Мы считаем, что она произойдет скорее согласно предвидениям Ницше. Здесь, как и повсюду, Маркс и Ницше противостоят друг другу» (с.221).
Под определением «немецкий социализм» Мёллер понимал наряду с определенной формой сотрудничества на уровне предприятия общность народного труда, организованного по корпорациям, что не может не напомнить «производственную корпорацию» (то есть корпорацию как производственную единицу, принадлежащую производителям, рабочим и техникам), о которой Уго Спирито говорил на конгрессе в Ферраре в 1932 году — и что вызвало его разрыв с режимом Муссолини. Концепция такого «социализма», черты которого Мёллер не уточнял, был несомненно вдохновлен идеями Фихте, Листа и Штайна, а также опытом средневековых корпораций. Мёллер не колеблясь считает предшественником своих экономических тезисов лидера анабаптистов Томаса Мюнцера, казненного через обезглавливание в 1525 году во время Крестьянской войны, на которого предъявлял претензии с другого конца политической сцены Эрнст Блох. Он дошел даже до того, что увидел в рабочих советах практику некоторых еретических сект Средневековья (117). «Идеи, берущие начало из самой древней традиции и родственные самому свежему восприятию цели, которую надо достичь, - писал он, - и есть немецкий социализм (…) Мы не хотим ставить акцент на контрастах. Мы не хотим, чтобы они дополняли друг друга» (с.112-113). Также как он не хочет ни разделения нации, ни сверхцентрализованного государства, но государства одновременно органического и федеративного, ни парламентской демократии, ни диктатуры, но подлинного народного представительства, Мёллер не высказывается в конечном итоге ни за рыночную, ни за коллективистскую плановую экономику, но за экономику «сотрудничества» или органическую модель, действующую в рамках сословного государства (Staendegesellschaft). Эти «сословия» (Staende) заняли бы место партий в представительной системе, соединяя субъекты федерации или регионы, политические корпорации и корпорации экономические. Общество стало бы объединением отдельных общин (Verbaende), каждая из которых пользовалась бы самой широкой автономией (118).
Одной из первых задач немецкого социализма будет положить конец существованию пролетарского сознания. На деле у Мёллера принадлежность к пролетариату определяется в меньшей степени материальным положением, нежели чем духовным: «Пролетарием является тот, кто хочет быть пролетарием. Именно не машина, не механизация труда, не труд по найму делают из человека пролетария, но единственно осознание самого себя пролетарием» (с.216). Массы прекратят быть пролетарскими в тот день, когда они смогут воспринять другие ценности помимо экономических и рыночных — в тот день, когда у них пропадет желание обуржуазиваться в свою очередь. Итак, Мёллер хочет «одухотворить» пролетарское движение. Речь идет, как всегда, о том, чтобы придать другое значение терминам, связанным с проблемой: только благодаря движению масс вихрь, который мы пробудили внизу, заново сделает очевидными ценности, связанные с принадлежностью к нации». Чтобы изменить пролетарское сознание немецкая революция должна связать идею собственности с представлением о заслугах и сокрушить финансовую олигархию.
__________________________________________
Cf. Fritz Stern, op. cit., p. 225 (trad. fr. : p. 238).
« Die Front der Jungen », in Süddeutsche Monatshefte, octobre 1920, pp. 8-20 ; cf. aussi Moeller van den Bruck, « Die Ideen der Jungen in der Politik », in Der Tag, 26 juillet 1919.
Gewissen, 26 janvier 1921.
« Das Recht der jungen Völker », in Deutsche Rundschau, novembre 1918, pp. 220-235.
Вопреки тому, что часто о нем писали, Шпенглер не был членом Клуба. Клеменс фон Клемперер (op.cit., p.109) и Швирскотт (op.cit., pp.134-135), напротив, утверждают, что его туда приглашали.
« “Der Untergang des Abendlandes”. Für und wider Spengler », in Deutsche Rundschau, juillet 1920, pp. 14-70 ; texte repris in Das Recht der jungen Völker. Sammlung politischer Aufsätze, hrsg. von Hans Schwarz, Der Nahe Osten, Berlin 1932 (« Die Auseinandersetzung mit Spengler », pp. 9-39).
80. Op. cit., p. 238 (trad. fr. : p. 250).
« Antwort an Barrès », in Gewissen, 21 avril 1920 ; texte repris in Das Recht der jungen Völker (1932), op. cit., p. 51.
« Frankreich », in Gewissen, 21 avril 1920 ; texte repris in Das Recht der jungen Völker (1932), op. cit., p. 43.
См. Работы Константина Франца (1817-1891): «Новая Германия» (1871), «Закат старых партий и политика будущего» (1878) и «Мировая политика» (1882). Франц предлагал создать на территории Центральной Европы обширное федеративное государство как альтернативу малой унитарной Германии Бисмарка.
84. Автор труда настаивал, однако, прежде всего на Балканах и Юго-Восточной Европе, в то время как Меллер делал акцент на Балтике. Будучи протестантским пастором, Науманн основал 1896 году Социально-национальный Союз, который пытался, без особого успеха, привлекать рабочих, бывших социал-демократами. Он был депутатом рейхстага с 1907 года и принимал активное участие в деятельности Национальной ассамблеи в Веймаре в 1919 году.
85. F.M. Dostoewskij, Sämtliche Werke, 2ème éd., R. Piper & Co., München 1922, vol. 1, p. VI.
« Der Sieg Lenins », in Gewissen, 30 mars 1921.
« Dostojewski als Politiker », in Gewissen, 31 octobre 1921.
« Politik wider Willen », in Gewissen, 24 avril 1922 (article non signé).
« Die deutsch-russische Seite der Welt », in Gewissen, 15 mai 1922.
«Азия это наша Америка», - воскликнул уже Меньшиков во время первой мировой войны. «В Европе, - добавил он, - мы рабы. В Азию мы прибываем как господа. В Европе мы были татарами. В Азию мы приходим как европейцы». Известен также возглас Достоевского, который он сделал за несколько часов до своей смерти: «В Азию! В Азию!»
91. Völkischer Beobachter, 16 août 1923.
92. « Der Wanderer ins Nichts », in Gewissen, 2 juillet 1923 ; « Radek noch einmal. Die “Arbeiter- und Bauernregierung”. Der dritte Standpunkt », in Gewissen, 16 juillet 1923 ; « Wirklichkeit », in Gewissen, 30 juillet 1923. Эти три текста, также как речь Радека, были воспроизведены в «Праве молодых народов» (1932), op.cit., pp.75-100. Со стороны коммунистов эти тексты также были опубликованы в форме брошюры, наравне с материалами Ревентлова и Фрелиха (Schlageter. Eine Auseinandersetzung, Vereinigung Internationaler Verlags-Anstalten, ca. 1923).
В то же самое время, как это заметил Луи Дупекс, эта «линия Шлагетера» предполагала, что «коммунисты во все большей степени стали бы признавать значимость среднего класса в современном обществе (…) они во все большей степени осознавали бы, завоевание этого класса на свою сторону является абсолютно необходимым условием победы немецкой революции». (Stratégie communiste et dynamique conservatrice. Essai sur les différents sens de l'expression « national-bolchevisme » en Allemagne, sous la République de Weimar, 1919-1933, Université de Lille III et Honoré Champion, 1976, p. 30).
После войны ему еще будет предъявлено обвинение в «национал-большевизме» со стороны коммуниста Рута Фишера. (Stalin und der deutsche Kommunismus, Frankfurt/M. 1948 ; trad. amér. : Stalin and German Communism. A Study in the Origins of the State Party, Cambridge 1948).
95. Rudolf Pechel, Deutscher Widerstand, Eugen Rensch, Erlenbach-Zürcih 1947, pp. 277 ff.
96. Gewissen, 45, 1923. Меллер высказывал аналогичное мнение в письме Паулю Эрнсту, датированному маем 1924 года.
97. Убийство Ратенау составило один из главных эпизодов в знаменитом рассказе Эрнста фон Заломона. , Les réprouvés, Plon, 1931 (cf. pp. 287-289).
Gewissen, 4, 37.
« Vaterland und Mutterland », in Grenzboten, janvier 1920, pp. 65-72.
100. Die Deutschen, vol. 3 : Verschwärmte Deutsche, J.C.C. Bruns, Minden ca. 1905, pp. 13-14.Cf. « Rasseanschauung », in Der Tag, 9 juillet 1908 ; « Die vierte Rasse », in Der Tag, 7 août 1916 ; « Rasse », in Gewissen, 7 avril et 28 avril 1924 ; тексты были перепечатаны в Das Recht der jungen Voelker (1932), op.cit., pp. 193-206. См. также переписку между Меллером и Людвигом Шеманом, биографом и переводчиком Гобино на немецкий, между 1908 и 1914 гг.: « Briefe Moeller van den Brucks an Ludwig Schemann », in Deutschlands Erneuerung, juin 1934, pp. 321-327, et juillet 1934, pp. 396-399. Об использовании термина «раса» в текстах Меллера, см. cf. Denis Goeldel, Moeller van den Bruck (1876-1925), un nationaliste contre la révolution, op. cit., pp. 465-475.
On reconnaît ici la critique adressée par Maurras aux théoriciens d'une France héritière du seul élément germanique, tel Boulainvilliers.
103. « Rasse », art. cit. Публикация этой статьи имела своим следствием возмущенное письмо молодого сторонника фелькиш, которого звали Герман Гардер. Вместе с ответом Меллера оно было опубликовано в «Гевиссен» за 24 апреля 1924 года. Фрагменты этой полемики были перепечатаны в «Das Recht der jungen Voelker» (1932), op.cit. (“Eine Zuschift und eine Erwiderung”, pp. 207-213). «Доктор Гардер, - писал Меллер, - говорил мне о расовой душе. Эти представления никоим образом не совпадают с моим мнением. Самое главное, это история, которая сделала из рас нации». И Меллер повторяет, что, по его мнению, надо верить не в «этническое» прошлое, но в будущее нации. Он добавляет, что расизм родственен романтизму, который он уже давно подвергал критике, и что молодое поколение должно научиться думать «историко-политическими» терминами, так как его миссия заключается в том, чтобы делать историю, а не взирать на доисторические времена. Герман Гардер ответил письмом от 29 апреля 1924 года, которое не было опубликовано в «Гевиссен», но которое появилось десять лет позже в журнале фелькиш («Zerreist der Nordische Gedanke das deutsche Volk? Eine Erwiderung an Moeller van den Bruck», в Die Sonne, июль 1934 г., p.328-333). Меллер вроде бы собирался незадолго до своей смерти написать труд под заглавием «Раса духа и раса крови».
Op. cit., p. 35.
Armin Mohler, op. cit., p. 404.
106. « An Liberalismus gehen die Völker zugrunde », in Moeller van den Bruck, Heinrich von Gleichen et Max Hildebert Boehm (Hrsg.), Die neue Front, Gebr. Paetel (Dr. Georg Paetel), Berlin 1922, pp. 5-34. Книга содержит также тексты Мартина Шпана, Ганса Розелера, Вилли Шлютера, Рудольфа Пешеля, Вильгельма Штапеля, Карла Бернарда Риттера, Пауля Фехтера, Альберта Дитриха, Вильгельма фон Криса, Бернарда Леопольда, Хайнца Браувайлера, Вальтера Шотте, Германа Ульмана, Пауля Эрнства, Августа Виннига, Ганса Гримма, Карла Хоффмана, Георга Эшериха, Эдуарда Штадтлера и т.д.
Необходимо напомнить здесь, что начиная с 1939-40 гг. национал-социалистический режим все более отказывался от выражения «третий рейх» в пользу выражения «Немецкий рейх» (deutsche Reich), и это можно увидеть, наблюдая за изменением заглавий множества публикаций или официальных названий.
Denis Goeldel, « Moeller van den Bruck : une stratégie de modernisation du conservatisme ou la modernité à droite », art. cit., p. 140. Гельдель сделал исчерпывающий обзор использования Меллером представления о «третьем» как «техники разрешения конфликтов». (Moeller van den Bruck, 1876-1925, un nationaliste contre la révolution, op. cit., pp. 426-438).
Op. cit., p. 254 (trad. fr. : p. 265).
Le déclin de l'Occident, Gallimard, 1948, vol. 1, p. 509.
111. « Der Dichter in Zeiten und Wirren », in Das neue Reich, pp. 35-39. Cf. aussi la revue Die Tat, 1918-19, pp. 642-646 et 953.
Nous citons Le Troisième Reich d'après la traduction française.
Op. cit., p. 113.
« Ein Wanderer ins Nichts », in Frankfurter Allgemeine Zeitung, 23 avril 1976.
Денис Гельдель (Moeller van den Bruck, 1876-1925, un nationaliste contre la révolution, op. cit.) показывает, что термин «социализм» является одним из ключевых слов в меллеровском словаре и что с 1918 года он используется почти всегда с позитивным значением.
« Die Sozialisierung der Aussenpolitik », in Der Tag, 3 mars 1919 ; texte repris in Das Recht der jungen Völker (1932), p. 112.
117. Макс Гильдеберт Бем уже выражал определенную симпатию к теориям власти советов в тексте от 1918 года, перепечатанном в исправленном виде в мае 1919 года в Ruf der Jungen, po.cit.
118. Экономические предложения Меллера во многом пересекаются с тезисами об Gemeinwirtschaft, которые поддерживал Вихард фон Меллендорф, политик, близкий к неоконсервативным кругам. Родившийся в 1881 году в Гонконге Меллендорф занимал в 1919 году пост заместителя министра экономики и умер в 1937 году. Его главные тексты были объединены под заглавием «Консервативный социализм», hrsg. von Hermann Curth, Hanseatische Verlagsanstatt, Hamburg, 1932. Меллеровский «социализм» являлся, напротив, слишком умеренным по сравнению с моделями других представителей Консервативной революции, которые упрекали его в том, что он придерживается классической разницы между промышленным капитализмом, чествуемым как позитивное явление, и капитализмом финансовым, считавшимся паразитическим, без того, чтобы затронуть саму логику капитала. Они же обвиняли Меллера в том, что он стремится адаптировать капиталистическую систему в солидаристском и корпоративном духе, ограничиваясь тем, что он хотел объединить нанимателей и наемных работников в рамках системы соучастия. Гельдель замечает, со своей стороны, что Меллер практически не интересовался средним классом (Mittelstand), в то время пребывающим в упадке.
Продолжение следует...
Ален де Бенуа, пер. с французского Андрея Игнатьева
