Изучение различных течений консервативной мысли вообще и русского дореволюционного консерватизма в частности, давно уже стало признанным направлением в отечественной исторической науке. Ежегодно выходят сотни новых статей, посвященных тем или иным конкретным вопросам. Тем не менее, фундаментальные, концептуальные работы появляются довольно редко. Например, существует лишь одна обобщающая история русского консерватизма последних двух столетий («от Карамзина до Дугина»), написанная ещё в конце 90-х годов В.А. Гусевым[1]. Среди концептуальных работ последних лет можно назвать труды С.В. Лебедева[2], А.В. Репникова[3], М.А. Емельянова-Лукьянчикова[4]. Недавно к ним добавилась и яркая монография В.Н. Шульгина о русском «свободном консерватизме» первой половины XIX века, предварившая успешную защиту его докторской диссертации.

Калининградский историк В.Н. Шульгин уже получил известность благодаря своим оригинальным статьям о консерватизме А.А. Григорьева, В.В. Розанова, П.А. Столыпина и П.А. Флоренского[5]. Кроме того, мы внимательно изучили его рецензию на монографию А.В. Репникова, а также автореферат его докторской диссертации[6]. Новая фундаментальная работа В.Н. Шульгина, несомненно, станет крупным событием в историографии отечественного консерватизма. Что в ней обращает на себя внимание прежде всего? Дотошные критики могли бы указать на множество опечаток и неточностей в датах и именах; но в последнее время все крупные монографии грешат этим – разумеется, не по вине авторов.

Сознательные недоброжелатели В.Н. Шульгина из либерального и левого лагерей, разумеется, обвинят его в идеологической предвзятости. Действительно, рассматриваемая книга менее всего походит на сухой научный трактат. Автор не скрывает своего сочувствия идеям «свободного консерватизма» и приверженности триаде «Православие – Самодержавие – Народность», смело и подчас гневно оспаривает мнения известных историков прошлого и настоящего. Но так ли уж это плохо? Ведь идеологические противника В.Н. Шульгина – современные либеральные и социалистические западники – ничуть не менее ангажированы. В научных трудах историки этого направления также более или менее эмоционально дают свои оценки явлениям прошлого. Поэтому, на наш взгляд, открытое сочувствие автора одним историческим персонажам и антипатии к другим не могут (при условии честной и профессиональной работы с источниками) мешать научной объективности. И уж тем более, любая творчески написанная концептуальная работа всегда имеет преимущество перед описательными, фактографическими исследованиями в духе позитивизма (притом, что фактов вне интерпретации не существует).

Итак, В.Н. Шульгин провозглашает своей целью монографическое исследование (причём явно сочувственное) такого широкого течения русской общественной мысли, как «свободный консерватизм» (в автореферате своей диссертации он ставит задачи доказать уместность использования этого термина, а также определить круг родоначальников данного направления и показать единство их взглядов). Хронологические рамки при этом ограничены первой пол. XIX века, хотя автор часто делает экскурсы во вторую половину столетия и даже в XX век. По нашему мнению, исследователю удалось достичь всех поставленных целей, и его работа открывает возможность вести дискуссию о классификации русского (да и зарубежного) консерватизма на новом уровне.

Свободным консерватизмом В.Н. Шульгин называет то, что большинство историков обозначают как либеральный консерватизм (оба термина, возможно, восходят к П.А. Вяземскому). Монография и диссертация автора построены на противопоставлении двух видов консерватизма в России: свободного и охранительно-бюрократического. Свободный консерватизм В.Н. Шульгин называет также либеральным, просвещённым, вольным, творческим, самобытническим. По мнению автора, такой консерватизм «золотой середины» сочетает приверженность Православию, Самодержавию, Народности и особому пути развития России с признанием необходимости гражданских (не политических!) свобод и частичной модернизации страны.

Вначале В.Н. Шульгин кратко определяет основные идеологемы свободного консерватизма, чтобы десятки раз возвращаться к ним на протяжении монографии, конкретизируя их. Это не просто триада «Православие, Самодержавие, Народность», но вполне конкретное её понимание, включающее такие идеалы, как сильная Церковь и симфония властей; незыблемость монархической власти и имперского принципа; опора на русский народ, а не на космополитические (часто немецкие и польские по крови) дворянство и бюрократию; тезис о коренном различии русской и западной цивилизаций в сочетании с европейской образованностью; отмена предварительной цензуры и свобода слова; необходимость совещательного Земского собора либо внедрения «лучших людей» в структуры власти (с. 7–10, 18, 20–21, 40–47, 463–465, 471). Наконец, свободных консерваторов XIX века отличала убеждённость в том, что только богоустановленная самодержавная власть может и должна проводить преобразования, модернизировать страну. Иными словами, В.Н. Шульгин указывает на исторические корни лозунга консервативной модернизации (или, по Б.Н. Тарасову, «консервативного прогресса»), ставшего столь популярным в России в последнее время (с. 135, 148, 207–212, 351).

Свободные консерваторы, согласно В.Н. Шульгину, всегда вели борьбу на два фронта: против либеральной и революционной оппозиции и против бюрократов-охранителей во власти (с. 11, 83, 173–179, 200–207). Наибольшее негодование историка вызывает именно этот «казённый консерватизм», являвшийся калькой с западнических образцов и сводившийся к охранению существовавшего строя Российской империи. Опорой такого лжеконсерватизма, по В.Н. Шульгину, были недалёкие космополитические бюрократы, оторванные от народа, и прислуживавшие им карьеристы.

Впрочем, на наш взгляд, исследователь подчас упрощает ситуацию. Справедливое возмущение бездарностью «охранительной» элиты Российской империи, не допускавшей свободных консерваторов во власть и открывшей тем самым дорогу революциям, не должно закрывать от нас тех фигур, деятельность которых не может быть сведена к простому охранительству. В.Н. Шульгин и сам подчёркивает двойственную роль таких деятелей, стоявших где-то между свободным и бюрократическим консерватизмом, как М.А. Корф (с. 11, 14–15), Д.Н. Блудов (с. 256–259, 375) и С.С. Уваров (с. 63–64, 375) в первой половине XIX в. или М.Н. Катков (с. 11, 259), Д.А. Толстой (с. 12–13) и К.П. Победоносцев (с. 14, 17, 64) во второй половине того же столетия. Более того, даже классическое «бюрократическое охранительство» А.А. Аракчеева, А.Х. Бенкендорфа и Л.В. Дубельта отличалось от подлого прислужничества Ф.В. Булгарина и О.И. Сенковского или сознательного вредительства К.В. Нессельроде и его «команды» в министерстве иностранных дел. Отпечаток недоразумения носят и оценки упоминаемого вскользь «русского консерватора номер один» К.Н. Леонтьева (с. 47–48, 78, 345, 357, 429–431). С одной стороны, В.Н. Шульгин относит его к свободным консерваторам, противопоставляя Победоносцеву и Каткову. С другой стороны, остаётся некая недоговорённость, связанная с тем, что Леонтьев не менее охранителей принципиально противостоял либеральным консерваторам второй половины XIX века (почвенникам и поздним славянофилам).

Таким образом, стремление автора свести всё многообразие русского консерватизма XIX века лишь к двум направлениям – умеренному (свободному) и охранительному (бюрократическому) – может быть оправдано только в случае проведения дальнейшей классификации внутри этих течений. Подробнее об этом мы скажем ниже, а пока констатируем трудности, возникающие при попытке уместить Уварова или Победоносцева в дихотомию типа «Пушкин – Дубельт». Отсюда, кстати, проистекает неоднозначная оценка императора Николая I, олицетворяющего целую эпоху охранительства: В.Н. Шульгин сочетает его суровую критику за опору на остзейскую бюрократию, незнание русского народа и легитимизм во внешней политике, с признанием фактов плодотворного сотрудничества монарха с Пушкиным, Тютчевым, Гоголем. Тем не менее, общий вывод историка неутешителен: именно в правление Николая I была упущена близкая как никогда возможность «рекрутировать» в элиту Российской империи целую плеяду выдающихся консерваторов: «Бенкендорф, Дубельт и Булгарин победили Пушкина, Жуковского и Вяземского. Но это была для судеб России пиррова победа». «Власть, окруженная казенными охранителями типа Бенкендорфа и Победоносцева, так и не воспользовалась в течение всего XIX в. возможностями просвещенного консерватизма, не созвала Земский Собор, не восстановила Патриаршество, не устранила запретительную цензуру, не привлекла в должной мере самобытников в состав политического класса», – сетует вслед за славянофилами В.Н. Шульгин в другой своей работе[7].

Вообще, упущенные возможности русской истории – лейтмотив монографии В.Н. Шульгина. Он глубоко убёжден, что уже к 30-м годам XIX в. свободные консерваторы выработали чёткую идеологическую программу и были готовы немедленно осуществить её, если бы верховная власть призвала их к этому. В.Н. Шульгин рисует широкую панораму консервативных мыслителей той эпохи, уверенно ориентируясь в исследовательской литературе, посвящённой самым разным мыслителям. Он смело вступает в бой с либеральной историографией, обвиняя в русофобии как западных историков Т. Масарика, Л. Мизеса, Р.К. Конкеста, Т. Самуэли (с. 19–20, 26–27, 34–35; исключение почему-то сделано для Р. Пайпса), так и русскоязычных А.С. Ахиезера (с. 29–31), В.К. Кантора (с. 33–35), А.Л. Янова (с. 36–40). Столь решительную попытку разоблачения этих крайне тенденциозных исследователей можно только приветствовать.

С другой стороны, В.Н. Шульгин активно обращается и к трудам маститых отечественных историков, соглашаясь либо аргументировано споря с ними. «Собеседниками» автора по историографическому диалогу оказываются классики Л.В. Черепнин, Ю.М. Лотман, Н.Я. Эйдельман, Р.Г. Эймонтова (с. 14–15, 58–59, 99–100, 240–244), видные современные философы С.Н. Пушкин и М.А. Маслин (с. 76–77), авторы крупнейшего на сегодняшний день позитивистского исследования о русском дореволюционном консерватизме[8] В.Я. Гросул и В.А. Твардовская (с. 14–15, 60–62, 243–245), а также известные современные историки консерватизма М.М. Шевченко, А.Л. Зорин, А.Н. Боханов, И.В. Лукоянов, А.Ю. Минаков, А.С. Карцов, Г.М. Мусихин и даже немецкая исследовательница Л. Шумахер, чьи труды были открыты для русского читателя самим В.Н. Шульгиным (с. 51–57, 63–66, 71–74, 78–81).

Вооружившись знанием обширной источниковой и историографической базы, В.Н. Шульгин приступает к подробному рассмотрению пяти крупнейших идеологов свободного консерватизма в России первой пол. XIX века (в данном случае можно употребить и термин «либеральный консерватизм»). Н.М. Карамзин, А.С. Пушкин, В.А. Жуковский, Ф.И. Тютчев и П.А. Вяземский выбраны автором неслучайно. Все они – классики русской литературы, окутанные облаком стереотипов, чьи социально-политические взгляды было невозможно беспристрастно исследовать вплоть до недавнего времени. Кроме того, названные мыслители чаще становились объектом изучения филологов, чем историков. Кроме того, все герои монографии успели хотя бы краткое время потрудиться на государственной службе и оказаться невостребованными властью. Судя по всему, именно по этим причинам В.Н. Шульгин посвятил свой труд данным пяти мыслителям, а не, к примеру, ранним консерваторам времён Александра I или славянофилам 40-х – 50-х годов XIX века, которые тоже являлись свободными консерваторами, но о которых уже существует обширная историография. Обозначим теперь кратко основные новации, привнесённые В.Н. Шульгиным в трактовку наследия классиков свободного консерватизма.

Исследователями к настоящему дню хорошо прослежена (см. с. 94–109) эволюция Н.М. Карамзина от западника, республиканца и руссоиста (с. 84–92, 98, 111, 115, 117–121, 124–126) до сторонника самодержавия, самобытности русской истории и убеждённого врага либерализма в конце жизни (с. 122–124, 131–133, 142). Вместе с тем В.Н. Шульгин настаивает на «консервативном постоянстве» мыслителя, у которого даже в пору либеральных увлечений молодости встречались отдельные консервативные идеи (с. 100–109, 112). С другой стороны, консерватизм зрелого Карамзина – это всё же умеренный консерватизм сторонника законосовещательной монархии (с. 104–108) и консервативной модернизации (с. 135). При этом Карамзин сохранил ряд «республиканских» идей Просвещения, воспринятых в молодости, став «европейски просвещённым русским охранителем»[9]. Самодержавие, понимаемое как неделимость политической власти (не распространяющейся, однако, на иные сферы жизнедеятельности), виделось Карамзину единственным гарантом гражданских (не политических!) свобод граждан от «деспотизма большинства». В этом отличие основателя русского консерватизма от своего более патриархально настроенного литературного оппонента адмирала А.С. Шишкова.

Идейная эволюция А.С. Пушкина, как известно, во многом напоминает судьбу Карамзина[10]: от умеренного либерализма и идеалов просвещённого абсолютизма примерно до 1824 г. (с. 69–70, 74–76, 137–141, 179–181) к монархизму, отстаиванию особого пути развития России, критике западных государств, либерализма и католицизма (с. 138–141, 144–150, 152–166, 173–179, 183–184). В конце концов, Пушкин не только пришёл к идее консервативной модернизации, но и, продолжая линию Карамзина, стал прямым провозвестником некоторых славянофильских идей. Отдельно следует отметить, что В.Н. Шульгин находит доказательства плавности идейной эволюции Пушкина, у которого уже в юности под наносными просветительскими идеями скрывались ростки свободного консерватизма. Заслуживает особого внимания и анализ автором роли «Борис Годунов» в истории русской общественной мысли и пробуждении национального самосознания (с. 154–162) – роли, отмеченной ещё Е.Л. Шифферсом. Кроме того, В.Н. Шульгин считает, что Пушкин одним из первых в России заговорил об «эстетике Царства» (с. 141).

В.А. Жуковский развивался как мыслитель в том же русле, что Карамзин и Пушкин. Проанализировав имеющиеся работы о взглядах Жуковского (с. 180–185), В.Н. Шульгин выделяет ряд этапов идейной эволюции поэта: от романтического «консервативного индивидуализма» молодости, предполагавшего (как и у всех либеральных консерваторов) внутреннюю свободу безо всяких претензий на внешнюю, политическую лжесвободу, до последовательного и чётко оформленного свободного консерватизма в 1833–1848 гг. (с. 194–197, 207–212, 218–221, 224–226). В эти годы Жуковский последовательно отвергал революционный путь модернизации и возлагал надежды на расширение гражданских свобод и распространение просвещения при сохранении самодержавия и опоры на исторические традиции. «Всегда творить, не разрушая», «новизна в формах старины» – эти лозунги Жуковского являются прямым откликом на принцип родоначальника либерального консерватизма Э. Бёрка: «Предрасположенность к сохранению и способность к улучшению, взятые вместе»[11]. Можно вспомнить и аналогичные слова А.С. Хомякова: «Консерваторство есть непрерывное усовершенствование, всегда опирающееся на очищающую старину»[12]. Разумеется, такой консерватизм был враждебен и как либерализму, так и реакции. Однако после европейских революций 1848 г. Жуковский ещё более «поправел» и перешёл к призывам сохранения существующего строя и самоизоляции неколебимой России от мятущегося Запада (с. 217–218, 221–224). Его сближение на этой почве в 1848–1852 гг. с Гоголем и Тютчевым вполне закономерно.

Но столь же закономерно и то, что самую большую главу своей книги В.Н. Шульгин посвятил Ф.И. Тютчеву. Он предпринял впечатляющий обзор историографии взглядов поэта (с. 227–252): от И.С. Аксакова, Д.С. Мережковского и Г.В. Флоровского до Ю.М. Лотмана и Л.В. Черепнина. В.Н. Шульгин жёстко критикует любые попытки противопоставить Тютчева общей линии развития славянофильства и русского свободного консерватизма в целом (с. 227–231, 235–236, 245–247, 345–347). По этому вопросу В.Н. Шульгин полемизирует с В.В. Кожиновым (одобряя, впрочем, отдельные стороны его биографии Тютчева) и соглашается с К.В. Пигаревым и Б.Н. Тарасовым, которые уверенно ставят поэта в один ряд с Карамзиным, Пушкиным и Хомяковым.

Рассматривая взгляды Тютчева, калининградский исследователь уделяет особое внимание его противостоянию с бюрократами вроде Нессельроде (с. 334–337, 349–360), а также его борьбе за отмену цензуры (притом, что поэт сам был цензором). Потерпев поражение в борьбе за прямое влияние на власть, Тютчев одним из первых (наряду со славянофилами К.С. Аксаковым и Ю.Ф. Самариным) предсказал революционные потрясения и цареубийства как следствие политики российской космополитической элиты. Специально В.Н. Шульгин рассматривает учение Тютчева об Империи, доказывая, что оно представляло собой традиционное православное учение о Царстве, соединённое с критикой папства, повинного в каролингской узурпации. В монографии обрисовывается политический идеал Тютчева: православный император в Константинополе, православный папа в Риме, симфония властей и воссоединение Церквей. В то же время мыслитель предвидел и опасность гибельного экуменизма (с. 329–333). Поэтому, отвергая спекуляции о якобы не вполне христианском мировоззрении Тютчева, В.Н. Шульгин справедливо делает вывод: «Он был определённо верующим христианином, но не церковным человеком» (с. 295–315).

Особый раздел главы о Тютчеве посвящён взаимоотношениям поэта с другими консерваторами: Карамзиным (с. 254–256), Пушкиным (с. 259–269), Вяземским (с. 269, 272–275), Жуковским (с. 270–272), Чаадаевым (с. 275–282), А.С. Хомяковым, М.П. Погодиным, А.С. Норовым, А.Ф. Гильфердингом (с. 281–287, 293–295), А.Н. Майковым и А.А. Фетом (с. 287–292). Ценность такого подхода не подлежит сомнению. Если с чем здесь и можно поспорить, так это с утверждением историка о том, что в юношеском стихотворении Тютчева «Урания» под «гением просвещенья» якобы имеется в виду Пушкин[13]. В целом же вклад В.Н. Шульгина в изучение наследия Тютчева по-настоящему значителен.