Всемирно известный политолог и философ, зав.кафедрой социологи международных отношений социологического факультета Московского университета им.Ломоносова (МГУ), отвечает на вопросы «Диалога морей»

- Вы известны как  продолжатель идей евразийства, Вас даже называют основоположником неоевразийства. Как выглядит это идеологическое течение сегодня и каковы его практические аспекты?

- Евразийство – это очень объемный комплекс идей, взглядов, подходов и понятий, который представляет собой законченную модель мировоззрения, приложимую к разным уровням. В евразийстве есть как политичекая составляющая, так и чисто философская, историко-культурная, историческая, социологическая, геополитичекая.
Поэтому, когда мы анализируем евразийство, всегда для начала надо пояснять, что и на каком уровне мы собираемся исследовать. Например, если речь идет о современной международной ситуации, то с евразийством  связывается теория многополярного мира. На этом уровне евразийство исходит из принципа, что однополярные модели, где доминируют западные ценности, претендующие на универсализм, являются абсолютно несправедливыми, неприемлемыми и требующими радикального пересмотра. Многополярный мир есть представление о том, что в мире должно быть несколько полюсов – не один, например, западный, и не два, как это было в советское время, но некоторое количество этих полюсов, которые были бы сбалансированными в отношении друг друга. Вот среди этих полюсов должен занять свое место евразийский – наряду с американским, европейским, дальневосточным... Из этого евразийского мировоззрения вытекает идея необходимости интеграции постоветского пространства: для того, чтобы быть полюсом многополярного мира, одной только России недостаточно.

Есть еще и внутриполитический вывод из евразийства – о том, что необходимо проводить такую национальную политику, которая бы уважала самобытность этнических групп, не навязывала бы ни русификации, ни какого бы то ни было национализма – ни большого народа, ни малых народов. И одновременно этот подход представляет собой такое понимание человека, человеческого коллектива, которое основано на идее общинности, то есть коллективы, которые сегодня существуют в форме этноса, религиозных или социальных групп, не должны быть подвержены – как того хотят многие либералы – расчленению на индивидуальные атомы, что произошло в западных обществах, но должны сохраниться в качестве этнических и других групп.

Такова совокупность основных принципов евразийства в своем актуальном выражении. При этом, конечно же, на каждом уровне евразийцы предлагают очень своеобразное обоснование этих позиций. Например, почему необходим многополярный мир, а не однополярный? Это основано на идее множественности культурно-исторических типов, чем занимались Данилевский, Тойнби, Шпенглер – идее множественности цивилизаций. Это дальше обосновывалось серьезными антропологическими, философскими  моделями. Идея многополярного мира подкрепляется также геополитическими соображениями относительно различных типов цивилизаций, различных ориентиров этих цивилизаций – на море или сушу, стратегических балансов, доступа к ресурсам, то есть здесь уже  включается практический обсчет. Ну и, наконец, интеграция постоветского пространства обосновывается как историческими и геополитическими соображениями, так и соображениями сугубо культурными – общности единой цивилизации.

Итак, евразийство представляет собой емкую идеологию, имеющую  свою собственную, последовательную внутреннюю философскую структуру, свой аппарат, в том числе и понятийный, и свою традицию, и свои исторические конструкции, и свои геополитические теории и школы, которые служат для уточнения тех или иных путнктов евразийского мировоззрения.

В принципе, это нечто уникальное, если мы посмотрим, в каком вакууме находится современное российское общество и насколько ничтожно представлены в нем другие политические философии, ну, кроме, пожалуй, либерализма. Однако либерализм абсолютно неприемлем для России – в силу того, что, во-первых, это совершенно западная по своим историческим параметрам идеология, а во-вторых, это идеология, которая находится в глубочайшем кризисе на самом Западе. У нас же она просто и чужда, и непонятна, и трудна. Главное, что она вызывает колоссальное отторжение. Комунистическая идеология ушла в прошлое, и новое обращение к коммунизму, по крайней мере, в той форме, в какой он существовал, вряд ли возможно Что остается? Именно политическая  философия евразийства, которая способна оперировать современными реалиями, давать анализ конкретной ситуации в политике, в геополитике, в международных отношениях. Сегодня о евразийстве много говорят, им интересуются, но оно явно недооценено. В современной России это уникальное явление, поскольку ничего подобного в других секторах иделогического спектра нет. Есть фобии, выкрики, эмоции. Именно поэтому евразийство в силу уникальной разработанности своего теоретического аппарата имеет все основания претендовать на одну из базовых идеологий, политических философий современной России.

- Как Вы оцениваете идею создания  Евразийского Союза, который  начинает обретать реальные черты?

 - В экономической области евразийское содружество уже давно функционирует, и называется оно ЕвразЭС. Здесь ведется огромная работа по стандартизации экономических правил всех членов евразийского экономического содружества, создан Таможенный союз. Когда же мы говорим о Евразийском Союзе, то это уже идея политического объединения. Начинается все с экономики, как было и в Европе – с соглашения о консорциуме угля и стали, потом все это переросло в политическое объединение Европы. Точно так же и сейчас: Евразийский Союз – это аналог Европейского Союза, ориентированный на интеграцию постсоветских государств в единую наднациональную структуру, естественно, с сохранением суверенитета, аналогично тому, как в Евросоюзе сохраняется суверенитет отдельных государств.

- А теперь хотелось бы перекинуться на регион Черного и Каспийского морей. Что, по Вашему мнению, мешает развитию и процветанию в этом регионе, который так богат природными ресурсами? Каковы перспективы развития этого ареала на среднюю и дальнюю перспективу?

- И Каспий и в значительной степени Черное море – это как раз внутриевразийские озера и с геополитической точки зрения это не границы, которые отделяют, например, одну цивилизацию от другой, один геополитический блок от другого, это, скорее, некие озера, по различным берегам которых расположены государства и державы, имеющие очень много общего в цивилизационном смысле. Естественно, что различия есть, как и везде... Поэтому идея интеграции Черноморско-Каспийского региона является чрезвычайно важной для организации всего евразийского пространства, потому что в этом регионе содержатся не только различные полезные ископаемые, но и вся эта зона представляет собой как раз некоторый пояс, где решается судьба евразийства. Поскольку евразийство основано на интеграции всего евразийского пространства, то такого рода узлы, где сходятся национальные, экономические, политические и геополитические интересы наиболее существенных, весомых региональных держав, играют ключевую роль для успеха интеграции евразийского пространства.

Здесь речь идет о том, что евразийство имеет несколько уровней и слоев. Один слой, самый минимальный – он связан с ядром Евразии, то есть с Россией, с ее внутренними областями. Второй слой – это постсоветский регион, а третий – это то, то примыкает к постсоветскому пространству извне. Сюда входят и Иран, и Турция, и Греция даже, Пакистан с Востока, Китай. Эта общая зона третьего слоя евразийской интеграции, которая, конечно, не предполагает такую тесную интеграцию, как второй слой, но тем не менее предполагает согласование интересов. На пространстве этих морей, и особенно, Каспия, сосредоточены значительные природные ресурсы, здесь проходят важнейшие транспортные пути, по которым ключевые потребители снабжаются нефте- и газопродуктами. В этом смысле Черноморское и Каспийское пространства являются главными, поскольку вокруг Каспия, например, располагаются все эти державы, от гармонизации стратегичесаких позиций которых зависит вообще и эффективность энергетической политики региона, и вся стратегическая конструкция центральноазиатского пространства, и, соответственно, Евразии. Поэтому Каспий, с одной стороны, и причерноморские страны, с другой – это еще одна важнейшая дилема с очень сложным балансом интересов различных стран, в первую очередь России и Турции, конечно. Здесь включается и Европа, через Балканы. В этом смысле мы имеем два уникальных пространства, Черное море и Каспий, которые представляют собой также то, что лежит  между ними, что не менее важно – ведь это весь Кавказ, который является ключевой стратегической зоной для укрепления интересов континентальной евразийской безопасности. И одновременно, при определенных обстоятельствах, это поле безопасности может легко превратиться в поле максимальной угрозы. Иными словами, здесь сосредоточены, в частности, основные российские интересы. Не случайно русские геополитики, русские специалисты, создатели российской военной политики и дипломатии постоянно говорили, еще в XIX веке, о выходе России к теплым морям. Теплые моря – это то, что начинается  южнее Каспия и южнее Черного моря. Теплые моря – это возможность выйти в мировой океан с юга. С севера у нас есть доступ, но там судоходство сильно ограничено из-за природных условий. Геополитичекая судьба России – движение к югу, и в этом отношении от того, как она организует  стратегически, политически, культурно-технологически, экономически пространство, которое примыкает к Черноморско-Каспийской зоне, от этого как раз зависит в значительной степени успех реализации судьбоносной геополитики России в долгосрочной перспективе.

 - Во многих странах Вы известны как теоретик геополитики, автор книг и учебников по этой дисциаплине. Как выглядит геополитика сегодня в научном виде и в ее практическом применении?

 - На сегодняшний момент геополитика является одной из ведущих дисциплин в области политологии и международных отношений, самостоятельно изучаемая во всех крупных центрах. У нее в ХХ веке была сложная судьба. Создатели данной  дисциплины – в первую очередь англичане. Кстати, один из главных авторов по геополитике, классик Хэлфорд Маккиндер был основателем лондонской школы экономики. Геополитика пользуется огромным престижем как дисциплина и наука в США и Англии, а начиная с 70-х годов – во Франции и позже – везде. Когда в 80-х годах я начинал в России развитие нашей собственной геополитической школы, это выглядело чрезвычайно авангардным, неожиданным и неизвестным ни для кого явлением. С трудом она пробивала себе путь в большую науку, но сегодня могу сказать, что она преподается во всех основных вузах страны. И в мире, и в России геополитика является общепризнанной, необходимой политологической дисциплиной. А учебники по геополитике являются необходимым элементом любого образованного человека – в сфере политических наук, в сфере прикладной политики, в сфере международных отношений. Могу сказать, что в течение своей жизни я смог увидеть триумф моих идей. Сегодня научное сообщество признало эти методы, которые, конечно, не мне принадлежат – я их просто привил на российскую почву. И то, что в России  существует собственная школа геополитики, что мы знакомы с мировой геополитикой и у нас есть евразийская геополитика как самостоятельное явление, означает, что дело всей моей жизни увенчалось успехом...

 - Вы выдвинули «четвертую политическую теорию», которую противопоставляете трем идеологиям ХХ века – коммунизму, фашизму и либерализму. В чем суть этой концепции?

 - Это, пожалуй, самое авангардное направление в моих научных исследованиях политической философии. Я пришел к выводу, что в нашем мире полностью утратили релевантность классические идеологии модерна. Это, очевидно, касается фашизма: он уже более полувека не представляет собой по-настоящему внятной политической программы. Коммунизм рухнул в 90-е и очень сильно утратил свой престиж и влияние в мировом масштабе как вторая политическая идеология. Осталась только одна политическая идеология, которая имеет долгую историю – либерализм. Но поскольку у него нет больше оппонентов в лице марксизма и ленинизма и поскольку фундаментально менялись некоторые социо-культурные и философские основы самого западного мира, где либерализм возник, развился и стал доминирующей политической теорией, он находится в стадии глубочайшего кризиса и, в отсутствии конкуренции, сталкивается с пустотой и начинает поедать самого себя. Возникает вопрос: если либеральная идеология в кризисе, если она очень многих не устраивает, то люди хотят альтернативы.

Надо искать в другом месте, за пределами этих трех классических политических идеологий, которые составили смысл политической истории ХХ века. Надо искать четвертую политическую теорию, четвертую политическую идеологию. И этому посвящены очень многие мои усилия последних лет. Сейчас моя книга «Четвертая политическая теория» выходит на французском, английском, итальянском и других языках. Судьба этой «четвертой политической теории» походит на судьбу моих разработок по евразийской геополитике – мои книги и учбники по геополитике переведены на многие языки. Действительно, аргументация, которую я привожу, универсальна, совершенно понятна и на Западе, и на Востоке, ксати, книга выходит и на фарси... При этом мы на кафедре социологии МГУ, которой я заведую, издаем альманах «Четвертая политическая теория», где развиваются эти идеи, проводим семинары, конгрессы, симпозиумы... Это самое бурное, новое направление в политической философии.

Эта концепция начинается с констатации краха трех классических политических теорий модерна, включая современный либерализм, Причем кризис за кризисом переживают финансы и экономика, которые являются практическим воплощением либерализма. Так вот есть необходимость выйти за пределы этих идеологий. Политическая теория должна быть шагом вперед, нужно предельное напряжение политического воображения, чтобы создать и сконструировать совершенно оригинальную политическую философию, которая не была бы повторениеим  старого.
В этом отношении само евразийство, кстати, вполне может быть расмотрено как один из предварительных вариантов такой четвертой политической теории. Консервативная революция в Германии (1918-1932 – прим.ред.) тоже может рассматриваться как источник вдохновения. Но надо искать дальше и глубже, надо искать в новых и новых областях. И четвертая политическая теория далеко не является догмой и творческим концептом – это скорее рамки, которые предложены для самых разнообразных исследователей, интеллектуалов всего мира для того, чтобы они думали за пределами привычных и уже отживших парадигм. То есть это приглашение к усилию политического воображения. Можно было бы подробнее говорить об основных принципах четвертой политической теории, о том, что является ее субъектом в отличие от классов у пролетариев или индивидуума у либералов или расы и государства у национал-социалистов и фашистов. Сразу могу сказать, что таким субъектом предварительно является хайдеггеровская категория «Бытия и времени», Dasein (наличное бытие, бытие здесь – прим.ред.).

- В Московском университете Вы возглавляя и Центр консервативных исследований. Какова цель создания подобного центра? В чем Вы видите важность становления консервативной идеологии в России?

 - Я думаю, консерватизм – это, во-первых, ярко выраженная психологическая константа российского общества. Наше общество консервативно во всем, плохо реагирует на изменения, стремится к тому, чтобы сохранить неизменными некоторые свои сущностные черты, и вот исследовать, что это за черты, как придать этому психологическому направлению некоторое научно осмысленное, философское, социологическое, политологическое измерение – эта задача была поставлена Центром консервативных исследований. Консерватизм – это многоплановое и очень разнообразное явление, это не ответ и не панацея на проблемы, с которыми мы сталкиваемся. Это просто некая тенденция, которая оформляется в политических, идеологических терминах весьма по-разному. И в этом смысле центр имеет широкое поле исследований. Практичеки во всех крупных научных заведениях России эта некоммерческая инициатива объединяет академических исследователей, которые занимаются данной проблематикой. Центр издает альманахи по философии, в том числе по четвертой политической теории, по традиции (альманах «Традиция»), по геополитике («Левиафан»), по социологии воображения («Imaginer»), по этнической проблематике («Центрум»). То есть Центр консервативных исследований – это целый мир, очень сложная интеллектуальная академическая среда, которая включает в себя самые разнообразные компоненты.

- Премодерн, модерн, постмодерн... Как эту Вашу философскую концепцию можно выразить на понятном для всех языке? В том смысле, где находятся Россия, постсоветское пространство, Черноморско-Каспийский регион относительно этих трех исторических парадигм и где они должны  находиться, по Вашему мнению?

- Строго говоря, премодерн, модерн и постмодерн – это классическая историческая система классификации различных типов общества. Это не что иное, как некоторая сетка исторической социологии, которая набрасывается на разные виды общества, чтобы определить их структуру. Поэтому  общества премодерна могут существовать и в наше время – точно так же, как в наше время могут существовать общества модерна и постмодерна. Когда мы говорим: премодерн, модерн и посмодерн, мы не говорим, что было, есть и будет, это неправильно, потому что все эти общества есть сегодня и сейчас, то есть они все находятся в настоящем – какие-то из них были в прошлом, какие-то не были, то есть это более сложная социологическая модель.

На Западе смена этих формаций шла непосредственным, легко наблюдаемым образом. Поэтому именно на примере западных обществ мы можем увидеть, как эти модели сменяли друг друга исторически, как они вырастали друг из друга. По сути, это классификация, которая в полной мере  подходит только к описанию западного общества и его истории. А к другим обществам эта шкала применяется с оговорками, с поправками. Это очень важно.

Запад находится в переходной стадии из состояния модерна, причем очень устоявшегося, полноценного модерна, хорошо продуманного, проникшего вглубь, в социальные толщи, к состоянию постмодерна.

Где находится Россия? Как и многие другие общества, кроме западных, мы, конечно, фундаментально отстаем. Поэтому для нас актуальна модернизация. Уже это говорит о том, что мы находимся в другой точке: для нас актуальны проблемы, которые не актуальны для Запада. Поэтому у нас другое понимание того, какова структура нашего общества. Здесь самый интересный момент. В анализе того, как же опредилить в этих терминах то, какое место занимает наше общество и общества большинства постсоветских государств, я пришел к выводу, что мы имеем дело с комплексной, противоречивой моделью, гибридом, который я назвал термином «археомодерн». То есть формально наше общество имеет очень многие черты современного общества. Но за фасадом, за кулисами этого общества якобы модерна (есть конституция, право, гражданские права, рынок, демократия) скрываются реальные механизмы другого общества, которые совершенно архаичны и живут по иным законам и иным правилам. Но об этом не говорят, это не признается, и возникает некая система социального лукавства, где вещи, в том числе в социологии, политике, в ценностной системе не называются своими именами.

То есть, с одной стороны, мы явно не находимся в полноценном модерне – он для нас впереди. С другой стороны, в нашем обществе полно элементов постмодерна – Ксения Собчак (известная телеведущая, один из лидеров оппозиции – прим.ред.), интернет, твиттер. Но пользуемся мы этими структурами постмодерна по-своему. Интернет и блог для российских и постсоветских людей – это совсем не то, что интернет и блог для западноевропейцев. Соответственно, у гражданина возникает раздвоенное сознание, то есть те люди в России, которые считают, что они современны, на самом деле архаичны, а те, которые вообще не думают ни о чем, могут оказаться в чем-то  постмодернистами и забежать вперед. В обществе археомодерна временные структуры организованы иначе, чем в западных  обществах. Поэтому прошлое может быть впереди, будущее сзади. А настоящее может вообще отсутствовать или иметь какое-то неадекватное место – неадекватное с точки зрения западной социологии.

Поэтому главный закон российского общества – это гетеротелия. Гетеротелия в социологии – это когда, как говорил Черномырдин, «хотели как лучше, а получилось как всегда». То есть люди, на уровне общественного действия, ставят себе одни рациональные цели, а получается совсем другое, но явно не то, что они планировали. У нас, например, планировали при Хрущеве построение коммунизма к 1980-му году, а пришли к разрушению социализма. Вот это пример гетеротелии. Таким образом, археомодерн – это такое поле, где гетеротелия становится, пожалуй, основным социальным законом: что бы мы ни делали, мы получаем гарантированный иной результат.

- Какая парадигма применима к бывшим коммунистическим странам, которые вступили в Евросоюз, и как у них с гетеротелией?

- Ну, во-первых, Европа – это все-таки матрица модернизации. Но  проблема в том, что эта модернизация тоже накладывается на структуры, которые где-то архаичны. В странах Восточной или Южной Европы мы встречаемся с нечто подобным, то есть археомодерном. Но войдя в пространство Евросоюза, они испытывают колоссальное воздействие этой модернизирующей матрицы. То есть в Европе все является как минимум модернистским, то есть модернизированным – вплоть до обучения, до языковых практик. Поэтому когда страна попадает в Евросоюз, влияние европейской матрицы настолько сильно, что модернизация начинает идти самым интенсивным образом, чего совершенно невозможно добиться, находясь на дистанции от Европы или обладая такими пространствами, как Россия, Казахстан или даже Украина. Украина – это масштаб, который не поддается модернизации европейского толка даже в случае ее полной интеграции в Европу. Просто тут есть масштабы, есть культурные традиции и множество других вещей, из которыех одни могут быть ассимилированы европейским обществом модерна, переходящим в постмодерн, а другие – нет.

Какие страны или какие пространства, какие культуры, какие общества могут быть модернизированы и, соответственно, по-настоящему европеизированы и включены в Евросоюз, а какие нет – это вопрос открытый. Турция, например, туда явно не вписывается – по экономическим параметрам, политическим: все то, что у турок хорошо, делает их вполне европейцами. Но в целом масштаб этого общества, его культуры по своим качественным характеристикам в Европу не  вписывается вообще. Поэтому Турция никогда не будет в Евросоюзе – скорее, ЕС распадется, чем примет в свои ряды Турцию. А что касается таких постсоветских стран, как Украина, тем более Грузия или Молдова – это  вопрос, мне кажется, тупиковый, потому что это археомодернистические общества, где архаика настолько велика, что на модернизацию уйдут столетия.

А что касается полноценной модернизации России, то я вообще сомневаюсь, что это теоретичеки возможно при таких пространствах, при такой культуре и истории. Это просто исключено.

Поэтому лучше вернуться к тому, с чего я начинал – к евразийству. Давайте мы признаем нашу особенность, нашу архаическую часть, нашу постоянную консервативную составляющую как она есть – не будем от нее бегать, не будем ее скрывать, не будем ее стесняться, не будем ее модернизировать, а признаем ее как то, что есть. И признав ее как таковую,  найти в себе честный ответ относительно того, кто мы. Если мы недомодернизированная Европа, искаженная, карикатурная Европа – не хочется в такой стране жить. А если мы носители какого-то особого пути, у нас есть в этой архаике какое-то какое-то очень самобытное и глубинное измерение, которое требует осмысления, как считали славянофилы и первые евразийцы, тогда другое дело, тогда его нам остается только вскрыть, надо его как-то, что ли, реабилитировать, осуществить апологию русского начала в евразийстве в рамках многополярной системы. Есть европейский путь развития по этим трем моделям, есть и другой. И если мы перестанем стремиться все мерить чужими стандартами, так называемым общим, а на самом деле европейским аршином, то мы откроем в себе самые неожиданные и необычные свойства и качества, которых мы просто не замечали в силу того, что смотрели на мебя чужим взглядом. Вот как, мне кажется, надо выходить из этой ситуации.

Что касается возможности интеграции еще каких-то стран, из постсоветских, в Европу, я даже считаю, что для Молдавии это исключено, потому что молдаване более архаичны, чем румыны, они даже более архаичны, чем русские. Это хорошо, потому что говорит об уникальности этой страны, этой культуры. То есть это плюс, это их богатство, и не надо стадиться этой архаичности. Ну, архаическая и архаическая – замечательно! Это глубокая, созерцательная, прекрасная культура – я ее очень люблю. Многие румыны скоро будут ездить в Молдавию за языком и за корнями, за идентичностью, тем более что в Румынии наступает кризис их европейскости – да, их архаика оказалась слишком глубокой, она не поддается такой вот даже интенсивной обработке, как, например, в каких-то других восточноевропейских странах. Мы еще столкнемся с архимодернами в Восточной Европе, не говоря уже о том, что мы в этой стихии так очень плотно живем сами.

Журнал "Диалог морей"