Тайна смерти великого историка религий Иоана Петру Кулиану, похоже, так никогда и не будет разгадана. Тайна жизни, впрочем, тоже. По сути, не так уж важно, кто именно явился исполнителем убийства, прошедшие 20 лет бесплодных поисков не дают никакого шанса, что в ближайшем будущем будут найдены те, кто отдавал приказ. Одной из характеристик «Великого Манипулятора» как его описал сам Кулиану, была анонимность. Анонимность убийства оставляет лишь простор для догадок, предположений, обвинений и упреков, служит прекрасной площадкой для разжигания страстей, а значит и для манипуляции. Может всему виной сложное стечение обстоятельств? Может заинтересованность Кулиану в последние годы жизни странностями т.н. румынской революции 1989 г., и свержением Чаушеску, в которых он, при всей нелюбви к коммунистическому диктатору видел организованный внешними силами (в том числе и лауреатом Нобелевки Горбачевым) переворот? Или вовлеченность в румынскую политику того времени? Есть сведения, что он был связан и с монархическими кругами в собственной стране, где в начале 90х подумывали и о реставрации монархии, благо последний король был еще жив, династия сохранялась, и Кулиану прочили, чуть ли не на должность премьер-министра[1]. Эта история обрастает все большими слухами, но даже и эти возможные причины отсылают нас к той инстанции, как всегда анонимной, что стояла за кровавыми событиями декабря 1989 года. Тогда центрально-европейский режим национал-сталинистского типа, полностью освободившийся от всех долгов перед мировыми финансовыми центрами, тесно сотрудничавший с Ливией и Ираном, подумывавший вместе с ними о создании особого банка помощи развивающимся странам, имевший собственную ядерную программу, был смещен в результате хорошо подготовленной «революции»[2]. Мир увидел одну из первых цветных революций, только она не была, в отличие от последующих, бескровной[3].
Безудержному впадению в конспирологию весьма способствуют и еще одно странное обстоятельство смерти ученого. Сразу же после убийства на его рабочем столе в университете Чикаго были найдены три ореха, как выяснилось, привезенные из Румынии, с дерева, которое росло в саду его дома. В 1984 году он как-то сказал одному из знакомых, Андрею Оиштяну, что приблизился к очень рискованным темам, которые представляли собой «настоящие зыбучие пески»[4]. Именно тогда (и год публикации книги является, в том числе отсылкой к Оруэллу) вышла в свет его работа «Эрос и магия в эпоху Возрождения. 1484» с главой о Великом Манипуляторе.
Язык творения
Но не только недовольство «мироправителей тьмы века сего» служит причиной, по которой настоящее знание всегда опасно. О. Гошунова передает интересную деталь, весьма важную для понимания Кулиану. Речь идет о его рассказе «Язык творения», в которой главный герой, ученый, и в нем мы узнаем самого автора, становится обладателем уникальной музыкальной шкатулки, « которой заключен код языка, на котором говорил Бог, т.е. – языка творения»[5]. Ученый становится объектом преследования и наконец, дабы не быть убитым, как предыдущие владельцы шкатулки, оставляет ее. Один из излюбленных мотивов Иоана Петру Кулиану – опасность знания. Оно опасно само по себе, а не только потому, что за голову того, кто покушается на обладанием им, всегда идет охота. Это знание иного рода, не нагромождение банальностей академической науки, сравнимое с бесполезным и гордым строительством Вавилонской башни, сколько не строй ее, до третьего неба, которого достиг апостол Павел без всяких кирпичей и стремянок, не доберешься, но полет, прорыв, вознесение «вторжение в иной мир», или точнее, его вторжение в человека.
Кулиану любил обращаться к наследию Джордано Бруно, называя этого итальянского монаха едва ли не самым выдающимся и самым великим магом и посвященным Возрождения. Причудливым образом линии судьбы обоих оказались на удивление схожи. Думается, что вне внимания Кулиану это обстоятельство не прошло. И тот и другой два великолепно образованных эрудита, считались выдающимися учеными своего времени, обладали феноменальной памятью, в своей жизни были обречены на скитания по чужим землям, обоих интересовала схожая проблематика и тип знания, тот самый «язык творения», за обоими тянулась слава не только ученых, но и оккультистов, наконец, оба они погибли трагически, с той, впрочем, разницей, что судьи Бруно, оказались благороднее дав своей жертве право на защиту на судебном процессе. И того и другого по смерти пытались и пытаются причислить к борцам за демократию и прогресс, не замечая ни откровенного элитаризма обоих, ни отвергавшего прогресс платонического строя мысли Джордано Бруно, ни глубокой критики современного Запада и пренебрежительного отношения к идее прогресса со стороны Кулиану[6].
Главное в их судьбе - осознание опасности знания и самого феномена познания, трагический финал в котором предрешен изначально. Но так ли он трагичен? Кулиану обращается к этому очень важному и для себя и для понимания интеллектуального состояния Запада вопросу, исследуя сонет Джордано Бруно, посвященный метаморфозе Актеона. Блестящее рассмотрение этого сюжета дал Е.В. Головин[7], мы лишь рассмотрим интерпретации Кулиану и Бруно. Итак, сюжет мифа в общих чертах таков, охотник Актеон, сын бога Аристея становится свидетелем купания богини Артемиды (или Дианы), обнаженная богиня превращает его в оленя, Актеон растерзан собственными охотничьими псами. В интерпретации Бруно этот сюжет объясняет процесс трансформации познающего субъекта, который сливается с объектом познания в процессе инициатического выхода за рамки, поставленные его собственным интеллектом, Преследующий становится преследуемым, охотник добычей.
Наш рацио, то, что мы называем разумом, стремится именно ухватить, разделить, проанализировать то, что жаждет познать в этом он подобен охотнику. Именно такое познание, которое по своей сути есть власть, насилие, расчленение, омертвление, овеществление живого мира – основа современной западной технической цивилизации. Техника – есть сущность знания после Реформации, Теодор, Адорно характеризуя репрессивный характер когнитивных стратегий Модерна, отмечал, что «Просвещение относится к вещам точно так же, как диктатор к людям»[8]. Но до Реформации на Западе знали и два других типа познания. Для понимания символизма повествования об Актеоне, нужно рассказать об обоих.
Numquam sine phan-tasmate intelligit anima
Первое– это познание путем обращения к «фантазмам», или познание фантасмагорическое. Представление о нем появилось в средневековой рецепции Аристотеля. В платонизме была проведена четкая граница между душой и телом, однако осталась проблема их коммуникации между собой, проблема передачи чувственного зания, ощущений, например, душе и наоборот. В средневековом европейском аристотелизме проблема этого дуализма, а заодно и вытекающего из него дуализма объекта и субъекта познания была решена следующим образом. Между душой и телом помещался особый аппарат, составленный из той же материи «духа», («пневмы»), их которой состоят и звезды, и выполняющий функцию посредника души в отношениях с телом. Этот механизм, пишет Кулиану, «дает необходимые условия разрешения конфликта между телесным и внетелесным: он настолько субтилен, что приближается к нематериальной природе души, и все таки материален, а значит, как таковой может входить в контакт с материальным чувственным миром»[9]. Без этой астральной пневмы, замечает ученый, по представлениям Средневековья и Возрождения душа и тело ничего не знали бы друг о друге и были бы слепы в том, что не касается их непосредственной области. Под именем фантазии, или внутреннего чувства сообщения пяти чувств трансформируются в фантазмы, внутренние образы, которые воспринимает душа. «Процесс познания был возможен только в такой степени, в которой как чувственные данные, как и сигналы бессмертной души трансформировались в фантазмы, образы, проецировавшийся на внутренний экран сердца»[10].
Переводчик Аристотеля и друг Фомы АквинскогоВильгельм фон Моербеке передает пассаж относящийся к гносеологической роли фантазма следующим образом: Numquam sine phan-tasmate intelligit anima. «Душа ничего не понимает вне фантазмов[11]. Развитое Фомой Аквинским такое понимание фантазии и фантазмов закрепилось в среде европейского интеллектуализма. Между чувственным и миром и миром души помещался sensus interior или sensus comun, внутренний или общий смысл , внутренние чувства, позже это понятие выродится в «здравый смысл» европейского обывателя) или mundis imaginalis, мир воображения. Именно с оперированием в этом мире были во многом связаны «науки» Возрождения, в том числе магия, этот мир был субстанционально общим для всех людей (отсюда sensus comun), потому работа в нем позволяла выходить за пределы индивидуального человеческого состояния. С оперированием фантазмами было связано «искусство памяти» (например мнемотехники Дж. Камилло или Дж. Бруно).
Одна из главных научных заслуг И.П. Кулиану – это расшифровка ренессансной культуры как культуры фантастической, культуры воображения. Эта культура «обращала особое внимание на фантазмы, порожденные «внутренними чувствами» и довела до совершенства человеческие способности активного оперирования фантазмами. Была создана настоящая диалектика эроса, в которой фантазмы, которые сначала противились «внутреннему чувству», превращались затем в объект произвольной манипуляции. По-настоящему верили в силу фантазмов, которые транслировались аппаратом фантазии манипулятора реципиенту. Верили и в то, что «внутреннее чувства» является главным местом манифестации сверхъестественных сил – богов и демонов»[12]. Карты этого мира, если бы их можно было составить по мотивам многочисленных трактатов, были бы наполнены многочисленными символическими фигурами, архетипическими образами, находившимися друг с другом в сложных взаимоотношениях.
Современному человеку даже трудно представить эту область, этот мир и его правила, после Реформации, отвергнувшей фантастическую культуру Ренессанса. Заново воображение как особое внелогическое пространство человеческого сознания в почти средневековом смысле было реабилитировано лишь середине XX века Жильбером Дюраном на основе разработок семинара «Эранос» в котором участвовали такие выдающиеся ученые как К.Г. Юнг, К. Кереньи, Р. Отто, М. Элиаде, М. Бубер, П. Радин, А. Корбен и др. Его социология воображения, как и юнгианская аналитическая психология, оперирует именно надиндивидуальными структурами, архетипами бессознательного Юнга или мифологическим структурами. Описание дюрановского имажинэра практически тождественно реконструкции «mundis imaginalis» у Кулиану, так как французский термин «имажинер» означает и «воображение как способность, и то, что воображается, и того, кто воображает и сам процесс воображения как функцию и нечто, что является общим и предшествует и тому, и другому, и третьему». [13] Социология воображения показывает как подсознательные «мифические» структуры воображения фундируют рациональные структуры социальной реальности. Мир фантазмов Возрождения и Средневековья и имажинэр Дюрана как гносеологические конструкты, оперирующие с одной и той же реальностью, наполнены схожими архитипическими мифологическими фигурами, там есть свой порядок, свой смысл и своя организация, свои законы, впрочем, иные, чем законы рационального мышления. Живопись, поэззия и философия становятся частями одного целого, в том, что касается фантастического, имагинативного (то есть относящегося к миру воображения, имажинэру) познания. В трактате Sigillus sigillorum, Бруно пишет «в то время как интеллект обладает природой фантазии, философ должен управляь фантазмами, быть великим художником духа. Разве не говорит Аристотель, что понимать – значит наблюдать фантазмы»[14].
Актеон
Именно на этом плане, в этом пространстве работает «Великий Манупулятор» Джорджано Бруно. Но есть возможность выйти и за его сферы, к чистому познанию, начинается же этот путь в пространстве воображения, где ориентирами служат символический фигуры из мифа об Актеоне. Метаморфоза Актеона понимается как удар молнией, уничтожение интеллекта, переход с одной экзистенциальной позиции на другую, символизируемый в образе расчленения. Так заканчивается жизнь в мире слепом, чувственном и фантастическом и начинается новая жизнь. Бруно пишет, комментируя свой сонет об Актеоне: «Невозможно видеть Солнце, космического Апполона, абсолютный свет в высшей и завершенной форме. Но все же возможно видеть его тень, его Диану, мир, космос, природу, которая в вещах, которая есть свет в темноте материи… немногие направляются к источнику Дианы. Многие довольствуются тем, что охотятся на диких животных, менее значительных… Актеонов, тех, кто имел счастье встретить обнаженную Диану, и влюбиться в нее в такой степени, чтобы претерпеть трансформацию из охотника в добычу, очень мало… В любой другой охоте, объектом которой служат отдельные вещи, охотник их схватывает, поглощает в меру своего разума, в то время как превращенный в космический и божественный объект охоты, он открывается такому познанию, которое его поглощает, впитывает, интегрирует в себя. Из обычного, цивилизованного, принадлежащего обществу человека он становится диким как олень и житель пустыни, … живет в горных гротах, которые не принадлежат искусственной памяти». Т.о, происходит выход за переделы мира фантазии, мира воображения, субъект поглощается объектом познания и больше не видит каждую вещь в отдельности, но становится причастен к их сути, видит мир как единое целое, он видит «Амфитрейю, источник всех чисел, всех видов, любого разума, которая есть монада – настоящая сущность каждой вещи». Но он не может видеть ее в абсолютном ее совершенстве, и потому видит ее производное, другую монаду, Диану[15]. Он впервые познает вещи такими, какие они есть, вне категорий рацио и вне посредничества фантазмов.
Важно отметить, что в этой трансгрессивной операции, в которой адепт становится «мертвым в жизни», то есть преодолевшим уровень человеческого существования, Диана – есть лишь «мнемоническая статуя», символический объект в пространстве воображения. Никоим образом все вышесказанное нельзя переносить хотя бы и в символическом смысле на какую-либо земную женщину, ибо есть и другие, совсем не дианические аспекты женственности, увлечение которыми способно привести к совсем иному поглощению (ситуация хорошо описанная в «Ангеле западного окна» Майринка[16]). Итак на материале сонета об Актеоне и комментариев к нему Джордано Бруно Иоан Кулиану демонстрирует два абсолютно неизвестных современному человечеству метода познания, причем, если о сверимагинативном он еще слышало или читало о нем в книгах оккультистски настроенных беллетристов, например, того же Майринка, то о имагинативном, находящемся в мире воображения – нет.
Лунная Королева
Если ночное измерение Дианы – это Луна, то интересно проследить, как проецируется этот образ на политическую плоскость. Философия, в том числе оккультная, всегда имела политическое измерение, а будучи платоником Бруно, как и многие его современники, высоко ставил роль философа в государстве. Впрочем, даже тот же Майринк уже дает нам ответ, правда он вдохновляется образом другого мага, Джона Ди. В политической сфере, утверждает И.П. Кулиану, проекцией мифа Дианы выступает современница Джордано Бруно Елизавета Английская. Здесь довольно много совпадений. Во-первых, Елизавета - «королева-девственница», как и Диана, во-вторых, характер ее правления и преобразований в Англии ее воинственный и жесткий нрав - под стать античной богине, в третьих, при Елизавете Англия становится великой морской державой, более того происходит колоссальный цивилизационный сдвиг, Англия превращается в талассократию, становится геополитическим антиподом континентальной Европы. В этом смысле символизм или воплощение в исторической фигуре Елизаветы мифа Дианы, сопряженного у Бруно с фигурой Амфитрейи, подтверждается тем, что в древнегреческой мифологии нимфа Амфитрея приобретает статус богини после того, как становится женой бога океана Посейдона. Более того, фундаментальная бездна между Британией и Европой подчеркивает Джордано Бруно как отмечает И.П. Кулиану, символизмом якобы онтологического различия между представительницами прекрасного пола Британии и континента. Бруно пишет о том, что все существа женского пола на Британских островах суть не женщины, а нимфы[17].
Свои работы, касающиеся мифологической фигуры Дианы, Джордано Бруно создает именно в Англии, когда образ Дианы становится не только мифологическим, но политическим символом. В том семантическом пучке, который связан с герметическим мифом Дианы, историческим развертыванием которого было для Бруно, Джона Ди и для поэтов и окультистов из поэтического школы «Scool of Night» правление Елизаветы Первой, очень важной составляющей нужно считать идею Империи. Кулиану отмечает: «Бруно фататичный приверженец имперской идеи становится в Лондоне адептом темного культа богини Дианы, который для него впрочем, вскоре приобретает и метафизическое измерение»[18], чего, по мнению Кулиану, не хватало его знакомым и компаньонам по культу сэру Уолтеру Рэйли и ученику Джона Ди Джорджу Чапмэну. Если солнце зачастую выступало символом папства в средневековой Европе, то символом Империи была луна. Впрочем, применительно к британской монархии лунный символизм может иметь куда более зловещее значение, если вспомнить Грасе д-Орсе...
Чуть ранее прибытия Бруно в Англию была написана работа Джона Ди «Пределы Британской империи», в которой знаменитый ученый, алхимик и герметист предлагал план английской морской экспансии, целью которой выступало достижение мирового господства и создание альтернативного континентальной Европе имперского священного порядка. План этот, как показала история, Англия постаралась выполнить.
Итак, определенные круги и на континенте и на островах, принадлежавшие к единой трансъевропейской сети, увлекавшиеся оккультизмом и герметической философией, внесли решающий вклад в идеологию и символическое содержание в создание, и развертывание мифа Британской Империи. Стоит ли удивляться, после того, как мы отметили, какое внимание уделялось в Возрождение сфере воображения, что именно в этом пространстве была проделана основная работа. Миф об особой, противостоящей континентальной христианской (а ведь там была уже Священная Римская Империя, претендовавшая на универсальность, то есть статус единственной в христианском мире) империи, империи лунной богини Дианы со своей метафизикой и конкретным политическим проектом был развернут сначала именно в пространстве воображения и лишь за тем манифестировался в грубой материальной реальности. Но что еще более удивительно, этот миф был Британией прожит. Оказалось, что фантазмы, вызванные к жизни гениями Бруно и Ди, имеют первоочередное значение.
Опасное знание
Знание действительно – штука опасная. Опасно знать религиозную и оккультную подоплеку современной цивилизации, роль темных культов и метафизических доктрин и их соотнесение со сферой политического. Не менее опасно движение по магическому пути, намеченному Бруно, по пути познания сущности всех вещей мира через собственную трансформацию, а не оперирование понятиями или образами. Вместо Дианы можно попасть в ничтожащие объятья Кибелы как чуть не случилось с главным героем «Ангела Западного окна» Майринка, потомком и манифестацией елизаветинского мага Джона Ди. Наконец, не опасен ли сам момент, опыт разрыва? И куда все же дошли адепты британского культа Дианы XVI века?
Кажется, это было так давно, и какое может иметь значение для нас в XXI веке? Но если, как писал Уайтхед «вся наша философия есть лишь заметки на полях Платона», то, по мнению Кулиану, все интеллектуальное содержание модерна в том или ином виде развертывание мысли авторов XVI-XVII веков. В сфере политики, например, к «Великому манипулятору» и идее» Британской и наследовавшей ей Американской империи» стоит добавить идеи немецкого автора XVII века Иоганна Рудольфа Глаубера, призывавшего в целях достижения всеобщего мира в Европе, создать единую немецкую монархию, которая бы военными и технологическими средствами достигла бы мирового господства. Этот замечательный Глаубер первый предлагает применять химическое оружие и более того создавать закрытые группы инженеров и ученых, задачей которых являлось бы постоянное совершенствование вооружений, так чтобы основные сражения велись не на поле боя, а в научных лабораториях[19].
Что-то не то, слишком современно... Да, да именно современно, никакой ренессансной магии, никакой фантазии, только голая техническая рациональность. Культура фантазмов и воображения, магическая культура Ренессанса была сметена огненным смерчем Реформации и Контрреформации. Под предлогом в одном случае движения к истокам, к изначальному христианству, а в другом защиты католического учения произошел процесс, который Кулиану назвал «цензурой воображения» или точнее «цензурой имажинэра». Из достаточно изученной области он стал совершенной «Terra incognita», работа с воображением прекратилась, а сам духовный настрой эпохи, нормы и ценности Реформации не могли не оказать искажающего воздействия (хотя бы и по принципу от противного) на тех, кто в закрытых группах на свой страх и риск продолжал дело ренессансных магов.
Современная западная цивилизация, подводит итог Кулиану, «во всей своей полноте есть продукт Реформации, Реформации, которая лишившись своего религиозного содержания, все же сохранила формы. В теоретическом плане, грандиозная цензура воображения привела к созданию точных наук и современной технологии. В практическом плане она привела к появлению современных институтов. В плане же психосоциальном явилась причиной всех наших (западных) хронических нервозов, возникших благодаря односторонней ориентации реформированной цивилизации, принципиальному отказу от имажинэра. Мы живем в секуляризованном аппендиксе Реформации»[20].
Символом этой технической цивилизации стала трагическая фигура доктора Фауста, воспетая О. Шпенглером как архетип европейского человека и центральный миф Запада. Но задающая условия интерпретации современная структура мифа Фауста как показывает Кулиану, отмечая в нем переплетение раннехристианских, гностических, германских народных сюжетов и семантических линий, есть порождение критики Ренессансной культуры со стороны Реформации. Фауст стал знаковым символом именно в Реформацию как олицетворение ренессансного мага, философа и герметика, человека имагинативной культуры. С исчезновением понимания этой культуры он превратился в застывшее отражение в кривом зеркале, некачественный фотоснимок давно умершего субъекта. Фауст с его жаждой знания есть тень Реформации, ее антипод и ее порождение, в котором тоска по запрещенному и неизвестному знанию по миру фантазмов компенсируется неутомимой жаждой деятельности, поиском знания практического. Фаустианский человек как архетип, по своей сути есть трагический симулякр, копия без оригинала, брошенное в уничтожающую его бездну этой же бездной порожденное и столь же нигилистичное существо. Результатом его неутомимого практицизма и построения технической цивилизации стала медленная духовная и демографическая смерть западной цивилизации. Псы Актеона, псы познания обратились, чтобы растерзать своих хозяев, превратившихся в животных. Миф взял свое.
Судьба Запада – нигилизм, согласен Кулиану с Хайдеггером, и для того, чтобы понять смысл этого нигилизма и его значение для других ветвей человечества, он обращается к ещё одному важнейшему мифу Запада – гностическому. Но об этом в следующий раз.
