В древний Городец-Радилов, нарицаемый также Малым Китежем, или по-нынешнему просто Городец, мы добирались, к сожалению, не по воде. Из Касимова, промахнув на автобусе по совершенно не зависящим от нашей воли обстоятельствам столь ценный для нас Муром, а заодно и баташовскую Выксу, попали мы прямиком в Нижний, откуда, ненадолго угостившись у друзей, отправились в дальнейший путь по железной дороге в Заволжье, располагающееся вопреки всякой логике не по левую, а по правую сторону от Волги, что состоит с названием станции в прямом противоречии, впрочем, легко объяснимом, если содержать в уме то обстоятельство, согласно которому обитатели этих мест рассматривали упомянутое поселение как находящееся «за рекой» по отношению к Городцу. Речное сообщение этим летом было по большей части прекращено, во всяком случае, регулярные пассажирские перевозки, и Бог весть, сподобимся ли мы когда еще увидеть здесь любимые нами «ракеты», «восходы» и «метеоры», не так уж давно в бесчетном количестве прорезáвшие волжские просторы. Дорога из Заволжья в Городец дарит путешественнику неописуемые по великолепию своему виды. Дамба Горьковской ГЭС, перегородившая и без того величественное течение Волги, вызвала к бытию пейзажи, опережающие своей невероятностью даже самые дерзновенные мечты романтиков, искателей отблесков русских древностей в сегодняшнем дне. Волга растекается здесь широко, подобно морю. Один берег от другого еле виден. Небеса отражаются в речном лоне с такой ясностью, или ревут ему встречь с таким рвением в непогоду, что вспоминается библейское «бездна бездну призывает». А между штилем и штормом плывут по морю волжскому облака, заставляя вспоминать то, чего не было.
Известны предания, согласно которым в определенное время — иногда это ночь на Ивана-Купалу, иногда какой-либо другой день — в Светлояром озере можно видеть отражение невидимого града Китежа. Но если Китеж на Светлояре это Большой Китеж, то Городец, как уже было сказано, в древности называли Малым Китежем или просто Китежем. Название то образовалось, вероятно, от тюркского «кич» — «странник», «скиталец». Хотя мы здесь могли бы и возразить исторической лингвистике, заведомо предполагающей везде и всюду финно-угорские корни, едва лишь речь заходит о топонимике поселений, располагающихся чуть северней Оки. Ни сколько не боясь обвинений в приверженности «народной этимологии», поспешим указать, что «китеж» в основе своей содержит с большой долей вероятности отнюдь не финно-угорский, а индо-иранский корень «кит», родственный, с одной стороны, санскритскому «кшатрий», то есть «воин», и также иранскому «ксай», то есть «царь», с другой же стороны, весьма напоминает славянское «скитаться», «скит», то есть странноприимный дом. Не стоит забывать, что монашество в старой Руси преимущественно составлялось из тех, кто прежде отдавал жизнь свою ратному делу, воинов-кшатриев, гетов, китая. Что же касается финальной флексии «еж», то она, скорее всего, будучи действительно финно-угорской, эквивалентна характерному славянскому «ец», — как, например, Городец, Юрьевец, Гороховец, — и с большой долей вероятности могла быть редуцирована к последнему на определенной стадии развития топонимии. Во всяком случае, до прихода сюда Юрия Долгорукого в 1152 г., считающегося основателем города, в этих местах, как сообщают нам данные исторической науки, и в самом деле находился русский скит. Георгий Всеволодович, внук Юрия Долгорукого, согласно, пожалуй, самому известному русскому преданию, считается основателем Большого Китежа, разоренного, опять-таки по легенде, в 1238 г. татарским нашествием. Н.А. Римский-Корсаков, русский последователь Вагнера и тех принципов, которые «сумрачный германский гений» воплотил в Байрёйтском театре, запечатлел этот миф, пожалуй, в лучшей своей опере «Сказание о Невидимом граде Китеже и деве Февронии», смешав здесь — несколько, впрочем, на наш взгляд, произвольно — сюжет ставший в дальнейшем предметом неослабевающего внимания старообрядцев Поволжья и не менее известное предание, дошедшее до нас в виде средневековой «Повести о Петре и Февронии Муромских». Согласно городецкой легенде, князь Георгий Всеволодович с войском своим под натиском татар отступил из Малого Китежа в Большой Китеж. Когда же татары ворвались в Городец и предали жителей муке смертной, никто не пожелал изменить князю. Слаб оказался только местный пьяница Гришка Кутерьма, который и показал дорогу к Большому Китежу. В опере Римского-Корсакова, чей род, кстати, по родовому преданию, восходит к баснословной Ехидне и Гераклу, эта коллизия показана с величайшим драматизмом, ни в чем не уступающим, а возможно, даже превосходящим творения байрёйтского гения. Нам доводилось в свое время слышать предание, на сей раз уже современное, об одном советском офицере попавшем в немецкий плен. Допрашивавший его эсесовец тряс перед лицом заключенного пистолетом и кричал «унтерменшу» о низкородстве русских, о их неспособности ни на что великое. Наконец успокоившись, немец язвительно поинтересовался, а есть ли вообще у русских хоть какие-либо предания, на что наш офицер, возможно, выходец из старообрядчества, такие случаи, между прочим, были не редкостью, а возможно, просто житель Поволжья, с гордостью рассказал легенду о Невидимом граде Китиже. Немец пришел в неописуемую ярость. Он кричал: «Твой народ не мог придумать этого! Ты лжешь! Вы низкая раса, не способная ни на что высокое! Ты прочитал это у Вальтера фон дер Фогельвайде!» Современная легенда умалчивает, как обошелся эсесовец с нашим офицером. Скорее всего расстрелял, не в силах вынести духовное превосходство противника. По аналогии почему-то вспомнились две другие подобные легенды, не имеющее прямого касательства к делу. Первая повествует о немецком докторе, начитавшемся книг Альфреда Розенберга о дегенеративности славян, то есть рабов, согласно европейскому трактованию этого этнонима. Этот доктор, если так можно выразиться, практиковал на оккупированных территориях Украины. Столкнувшись с реальностью, он был в шоке. Геббельс визжал с трибун, а Розенберг раглагольствовал в брошюрках, что на завоеванных территориях великая германская раса встретится с коротконогими, низкорослыми монголоидными брюнетами, придающимися скотскому разврату и содомии. А вместо этого он увидел высоких белокурых девушек, бывших таковыми не только по одному лишь названию. Причем девственницами зачастую были даже те, кому уже исполнилось двадцать. Что было дальше — история также умалчивает. Другая легенда повествует о немце-летчике, которому было поручено разбомбить Кижи. Но увидев их с высоты полета, он навеки влюбился в них и предпочел быть расстрелянным, однако задания своего не выполнил. На наш взгляд, все эти современные легенды рядоположенные. Они не то, что бы говорят о нашем превосходстве над немцами или Европой в целом или предлагают сделать Русь «прародиной индо-ариев», как сейчас неоязычники любят называть свои, уже и не скажешь, что брошюрки, скорее, гламурненько-пошленькие глянцевые хардкоры, залитые уфолаком. Не характерно ли название — уфолак? Лак сам по себе отвратителен. Однако к нему хотят еще добавить и модный неоспиритуализм, помешанный на теме уфологии, вызывающей содрогание не только у представителей Традиции, у православно верующих в первую очередь, но и у мало-мальски имеющих эстетическое чутье читателей.
Городец очень любит провальные, хтонические, подземно-подводные легенды. Вся мифология города стоит на этом. Из раздвигающихся Кирилловых гор, а то и, поколебав до сих пор еще виднеющиеся валы, здесь появляются монахи, ушедшие под землю с татарским нашествием, из глубины земельной кличет хозяйка Пановых гор, звонит колокол или появляется крест из глубин городского озера, куда, согласно преданию, некогда ушла церковь. «Карст», — говорят геологи. А мы говорим, что профанические ученые пытаются суггестивно и автосуггестивно повторяемыми отсылками к конструкциям парадигмы Модерна обособиться от фактов, которые не в их пользу. Именно на периферии, в любимых нами краях, где древняя история еще не перестала быть настоящим, парадигма Модерна с ее сциентизмом, «научничаньем», прогрессизмом, эволюцией, историцизмом немецкой закалки дает сбои.
Городец — один из самых своеобычных городов России. Знамениты городецкая роспись, глиняные игрушки, пряничные доски. Причудливые улочки Городца обросли не менее выразительными домами, бесконечно красноречивыми, многословными, яростно щебечущими о каких-то совсем уже дополнительных смыслах, и от того прелестные — без прелести — вдвойне. Отдельных исследований заслуживают ажурные, из просечного железа, декоративные зоо- и теоморфические фигурки, жестяные дымники и водостоки.
Мы с огромным восхищением ознакомились с домашней коллекцией Лидии Андреевны Климовой, хранительницы преданий и обычаев Городца. В ней мы обнаружили, в числе прочего, знаменитого Полкана, воина и полководца.
Несмотря на тысячелетнюю, а возможно, и более продолжительную историю городецкой игрушки, первенство Городца относительно изготовления Полканов-Китоврасов небесспорно. Скорее всего, этот образ был заимствован из каргопольской и дымковской игрушки.
Известно ли самим городчанам, что символизирует эта до крайности энигматическая и тревожная фигура? В древности представители Традиции, носители эзотерического знания часто облекали свое ведение в образы, соответствующие актуальности, дабы сохранить их любым путем. Часто под наивной формой скрываются бездны метафизического смысла, столь глубокие, что древность таящегося в них символизма восходит ко временам как минимум библейским. Та же фигура Полкана, воина с охвостьем, — напоминающим тревожный ошиб фараонок, о которых стоит говорить отдельно, — весьма не простая. И чем более она примитивна, тем лучше, тем разительнее она указывает на свою укорененность в русской культуре. Полкан, или Полконь, — в изначальном итальянском варианте «полупес», policano, — на Руси достаточно поздний гость, несмотря на многочисленные заверения наших неопаганистов. В переводной «Повести о Бове-королевиче» полупес Полкан, антагонист главного героя, преподносится как «полконь», то есть «полуконь».
Если мы обратимся к истории религий, то увидем, что полуконями в Греции называли кентавров, что не может не напомнить индуистских небесных музыкантов гандхарвов. При этом буквальное прочтение греческого слова «кентавр» совсем не означает «человекоконь» или «человеконь». «Кентаурос» буквально с греческого — «гусебык» (что сближает его с керубами), но не «человеконь».
С точки зрения традиционной символики, человеконь и челопес могут в определенных случаях субституировать друг друга. В частности, это касается хтонического и фунебрального аспекта обеих символических фигур.
Константин Крылов в гениальной статье «Русская идея: всенародный культ Пиздеца» пишет: «Сам момент соединения Земли и Пса описывается как нечто ужасное. Земля стонет и кричит от боли (ср. упомянутые и непроинтерпретированные у Успенского представления о том, что Мать-Земля страдает и содрогается даже при произнесении матерного слова), горит (см. там же), живые существа и люди гибнут. В конце концов зубастое влагалище Земли, vagina dentata, разрывает на части Пса. Но, зачав от него, она вынуждена родить его потомка — то есть его же самого. (Пиздец есть русский Дионис — умирающий и воскресающий бог.) Какое-то время он мужает, питаясь людишками и причиняя беды. Наконец, он снова наступает везде — то есть посягает на свою мать, и всё повторяется». В связи с процитированным было бы нелишним напомнить о символизме часто соотносимого с Дионисом фригийско-фракийского божества по имени Сабасис или Сабазий, что, несмотря на всю чушь, написанную историческими лингвистами относительно «тюркского» происхождения слова «собака», напрямую соотносится с последним.
Не преминем также отметить, что с кабалистической точки зрения, КоБыЛа и КоБеЛь, будучи полными паронимическими аттрактантами, разнящимися лишь огласовками, оказываются семантически связанными. И то, и другое существо в манифестационистском космосе предстают проводниками в загробный мир. Причем речь здесь идет о своеобразной иероглифике, или, коль будет угодно, геральдике, сложном языке, где в одном символе слиты воедино два или даже три элементарных подъиероглифа.
В манифестационизме различного рода животные существа, да и не только они, являются символами определенного рода метафизических состояний, онтологических интенций и экзистенциальных переживаний. Манифестационистский мир — это «бесконечный мультфильм», согласно критическому выражению одного современного православного экзегета. Здесь легко сочетаются Геракл и Юпитер, сливаясь в одно божество, славянский Велес и скандинавский Фрейр перетекают друг в друга. Дело в том, что манифестационизм основывался, в отличие от креационистских религий, — иудаизма, христианства и мусульманства — на принципе сотворения всего из Бога — creatio ex Dei. То есть Бог в манифестационизме творит весь мир из себя. А креационистские доктрины — иудаизм, христианство и мусульманство — предполагают творение ex nihilo, творение из ничто. В манифестационистском мире возможно перетекание одной вещи в другую, поскольку все они созданы из одного, а в креационистском мире такое перетекание невозможно. Манифестационизм любит сочетать даже совсем несочетаемое. Принцип манифестационистского мироустройства даже основан на этом соединении. Много и подробно об этом писал и говорил постфилософ Александр Дугин, чьи труды (в особенности: Дугин Александр. Философия традиционализма. — М.: Арктогея-Центр, 2002) мы полагаем для своих сакрально-краеведческих исследований методологическим базисом.
Однако вернемся к фигуре Полкана. Итак, Полкан или Полконь, — в изначальном варианте «полупес», — оказался соотнесенным с Китоврасом, чье изображение мы, в частности, можем видеть на золоченых вратах Троицкого собора в Александровой слободе (кстати, эта техника была смертельной для изготовителя, каждые ворота равняются трупу, что важно). Еще мы можем наблюдать его профиль на рельефах Георгиевского собора в Юрьеве-Польском. Было, по преданию, изображение Китовраса и на стенах Дмитровского собора во Владимире.
Теперь не мешало бы напомнить, кто такой Китоврас и кого современные «расслабленные» забыли. Если верить апокрифу, а также надписанию на золоченных Васильевских вратах Троицкого собора в Александровой слободе, вывезенных Иваном Грозным из Новгородской Софии, то речь здесь идет о тайном сыне Царя Давыда, брате Царя Соломона. В числе прочего на вратах начертано, что Китоврас швырнул «братом своим на обетованную землю», то есть взмахом крыла отбросил к самому краю земли обетованной Царя Соломона, когда тот, желая изведать подлинную силу своего хтонического двойника, приказал диво расковать. Другой апокриф, приводимый Владимиром Микушевичем со ссылкой на русского книжника Ефросина в статье «Отродье кошки и кобылы» (Микушевич Владимир. Отродье кошки и кобылы // «Новая Юность», 1997, № 4), утверждает, что Царь Давыд премного мучался от пения лягушек и не мог воспеть Господа на псалтири своей. В конце концов, он вознегодовал и велел осушить болото, бывшее рядом с его шатром. Давыд негодовал, слыша пение лягушек, а еще больше он разъярился, когда вошел в шатер. Там он узрел премного телесами обильную лягву, объявшую письмена его. (Кстати, любопытно, что самая большая лягушка, известная биологам, называется Голиафом. Очевидно, легенда здесь как-то сказалась.) Давыд уже искал палку, чтобы прибить мерзопакостное животное, когда то, согласно апокрифу, вдруг прорекло к нему человеческим голосом: «Почему же ты, Давыд, славишь Господа, а нам воспрешаешь?» Давыд, по преданию, возрыдал и воскликнул: «Всякое дыхание да хвалит Господа!» Этот апокриф восходит к мидрашам (глава «Шира»), где рассказывается о том, как некая лягушка сказала царю Давиду: «Не заносись, Давид. Я славлю моего Создателя получше тебя и служу Ему даже в последние свои мгновения: умирая, я сползаю в воду и отдаю себя на съедение обитателям морских глубин. Смерть моя — и та угодна Б-гу».
В Средние века на Руси были очень хорошо известны «О Соломоне цари басни и кощюны и о Китоврасе». Уже в XIV в. книга эта попала в число отреченных. Соответствующие страницы «Толковой Палеи», содержавшей этот сюжет, были издраны, однако в разрозненном виде предание о Китоврасе дошло до наших дней.
Согласно апокрифам, от Давыда-Царя и Царевны-Лягушки (по другой версии — Матери-сырой-земли) родился брат Соломона — Китоврас. Самого же Соломона, как мы помним, родила Царю Давыду Вирсавия, «бывшая за Урией». Урию Хеттеянина Царь Давыд услал на верную смерть. Позже Давыд раскаялся в этом тяжком грехе и получил прощение от Отца Светов. Но своего рода «епитимия» Давыда состояла в том, что при его жизни Храм не мог быть воздвигнут. Оставляя в данном случае без внимания само обстоятельство греха Давыдова, обратим внимание на то, что «Ур», содержащееся в имени названного воина, чью честь поругал прародитель Христов, означает в индо-европейских, и не только индо-европейских, но даже в ностратических языках «старший», «главный», «прародитель». Что же касается племенного прозвища Урии — «Хеттеянин», — то последнее может быть прочитано как «гет», «гот», «кшатрий», то есть «воинский» или «царский». Таким образом, Урия Хеттеянин кабалистически опознается как «царский прародитель». Не мешало бы в связи со сказанным упомянуть сугубо модернистическую, конечно же, но корнями своими уходящую в традиционные представления концепцию телегонии, согласно которой на потомстве зачастую сказываются генетические черты не столько фактического отца ребенка, сколько того мужчины, что некогда нарушил девственность будущей матери. Телегония, как поросль на древе дарвинизма, сегодня готова завять. Эта теория подвергнута холодной обструкции, признана фашистской, ненаучной, хотя чтó такое научность в условиях постоянно сменяющих друг друга научных парадигм сами ученые затруднились бы сказать. Но в данном случае мы не о зебрах и полосочках. Речь, в конечном итоге, здесь идет о физических предках Господа нашего Исуса Христа, а значит, всё страшнее, чем это мы себе могли бы представить.
Владимир Микушевич в уже упомянутой выше статье указывает на неизвестное нам предание, согласно которому первый ребенок Вирсавии родился мертвым. Возможно, за сказочными побасенками скрывается страшная правда: «Родила царица в ночь не то сына, не то дочь, не мышонка, не лягушку, а неведому зверушку». Этой-то «неведомой зверушкой» как раз и был Китоврас, хаотическое существо, в котором были неразъяты свет и тьма, добро и зло. Сын вдовы, — но может быть, Царевны-Лягушки, а то и Матери-сырой-земли, — он, в конечном счете, совпадает с непростой фигурой Хирама-Адонирама, строителя Иерусалимского храма.
Соломон же в этом случае оказывается наследником не только Давыдова семени, но и загадочного Урии Хеттеянина. Современные ученые, между прочим, до сих пор не могут решить, считать ли хеттов семитами, или всё-таки арийцами. Вопрос, как мы видем, совсем не праздный. Хотя он уже ставился в несколько иной форме Владимиром Карпцом и другими, кто так или иначе отстаивал арийское происхождение самого белокурого Царя Давыда.
Древнерусская «Повесть о Солóмоне и Китоврасе» рассказывает, как «теневой» сын Давыда помогал строить Храм. Он, пойманный слугами Соломона, открыл Царю режущую силу алмаза, называющегося по-еврейски «шамир». Ведь Господь запретил пользоваться при строительстве железом, а соответственно теслом, железной пилой, топором и т.п. Генон в «Символах священной науки» пишет, что причина тому кроется в необходимости защиты от инфра-телесного дна мира, известного евреям под именем клипот или скорлуп, населяющих металлы. Алмаз помог зиждителям выбраться из столь затруднительного положения.
Соломон очень боялся Китовраса, поскольку в том заключалась огромная сила. Начался тот страх с того, как однажды Соломон пожелал изведать мощь Китовраса и повелел снять с него цепи, заклятые Божьим именем. Китоврас простер крыло свое (весьма интересная подробность) и забросил Соломона-Царя на край земли. Мудрецы и книжники, слуги Соломоновы, в премного удаленном и неспором времени нашли господина своего и вернули во дворец, где тот, изумленный превеликой силой брата своего, повелел по ночам охранять ложе свое шестидесяти юношам Израилевым с обнаженными мечами.
Масонская «Храмовая легенда» утверждает, что речь в случае Китовраса идет о подлинном строителе Храма — Адонираме, сыне вдовы, потомке Каина, реабилитированного гностиками. Масоны, симпатизировавшие гностикам, чтят легенду о том, что Китоврас-Адонирам, строитель Храма, знал истинное слово, без которого этот Храм не мог быть воздвигнут. Любой христианин сказал бы, что слово это Христос, ведь именно Христос есть Краеугольный Камень для строительства Храма. Но Христос вел за пределы бренного мира, а масонам, вероятно, было этого мало, они захотели найти посюстороннюю святость.
Однако почему Полкан-Китоврас был столь ценимой фигурой на Руси? Почему так часты его изображения, равно как и Царя Давыда, в средневековых православных храмах? Почему, наконец, Рюриковичи возводили свою родословную к самому Царю Давыду? Частичный ответ на это дает франкская хроника, составленная легендарным Фредегаром Схоластиком в половине VII в.: «Утверждают, что когда Хлодион летней порой остановился на берегу моря, в полдень его супругой, отправившейся на море купаться, овладел зверь Нептуна, похожий на квинотавра. Впоследствии, забеременев то ли от зверя, то ли от человека, она родила сына по имени Меровей, и по нему затем франкские короли стали прозываться Меровингами» («Хроника Фредегара». III, 9). Владимир Карпец, однако, настаивает, что царица уже была на тот момент беременна. В «Руси Мiровеевой» (Карпец Владимир. Русь, которая правила миром, или Русь Мiровеева. — М.: ОЛМА-ПРЕСС, 2005) он пишет, что морской зверь, квинотавр, Кутувр или даже кит-тур может быть распознан как рыба-кит и, единовременно, зверь тур, то есть бык. Языческий, манифестационистский ход мысли, как мы уже подчеркивали, предполагает такого рода сочленения. Итак, согласно «Хронике», принцесса родила Меровея, основателя меровингской династии, о которой идут непрекращающиеся споры, отраженные к нашему и не только нашему неудовольствию в недоброкачественном бестселлере наших дней — «Коду да Винчи». Согласно исследованиям Карпца, меровинги, подвергшиеся регициду от пипинидов, сторонников Папы Римского, были вынуждены покинуть франкские земли. Граф Лиможский де Рюэрг бежал в Скандинавию, откуда пришел на Русь, где его имя было переосмысленно как Рюрик, то есть «сокол». Таким образом, династия Рюриковичей мифологически происходит от богоизбранного Царя Давыда, а точнее, от его отпрыска — Китовраса. Эта легенда была хорошо знакома русским средневековым государям, потому-то Древо Иессеово, иконографическое родословие древних царей, с такой охотой изображалось на южных стенах православных храмов.
Стало быть, городецкий Полкан, только кажущийся ничего не значащей игрушкой, очень сложная фигура. Это носитель древляго православного гнозиса, доступного всем и никому.
Наибольшую славу Городца составляет, на наш взгляд, здешняя домóвая резьба, столь многочисленная и богатая на сюжеты, что даже все русские музеи деревянного зодчества, взятые вместе, не могли бы похвастаться ничем подобным. И это при том, что подобного рода заповедники представляют собой своего рода искусственные деревни, куда свозятся строения самого различного свойства со всей округи. Ни в Суздале, ни даже в славной Костроме, где столько внимания уделено настоящему народному промыслу, не встретишь такого изобилия резьбы. Здесь же налицо столь достойное зависти абсолютно естественное компактное собрание в одном городе и близлежащих деревнях, таких, как Сысóво, Шарыпово, Савино, Николо-Погост, Шепилово, Щекино, образцов самого высокого мастерства и сложности. И это касается не только резьбы карнизной, фронтонной и по очелью. Но и резьбы интерьерной.
Ярчайший пример тому — чудом дошедший до наших дней уникальный поставец, буфетный шкап или «резная горка», — одна из ценнейших «философских обителей», выражаясь словами Фулканелли, хранительница не столько посуды, сколько герметических тайн, представленная на публичное обозрение в Городецком историко-архитектурном музее.
Резал этот поставец и потом его раскрашивал для купца Кокурина в конце XIX в. сапожник по фамилии Токарев-Казарин. Кроме того, что в свободное от основной работы время он изготавливал мебель, больше о нем практически ничего не известно. Буквальных аналогов этому артефакту не имеется, однако Н.Н. Померанцев, насколько нам известно из косвенного источника, сопоставлял настоящую резную горку со шкапом из новгородского музея.
Первая часть фамилии нашего мастера позволяет предположить, что и его предки работали по дереву, вторая же часть, как мы полагаем, не указывает на хазарское их происхождение, а является всего лишь прозвищем, полученным кем-то из рода мастера окказионально, как шутка. Впрочем, городецкие краеведы утверждают, что сам Токарев-Казарин был хромым и походка резчика напоминала переваливающуюся поступь гуся-казарки, что весьма примечательно, поскольку позволяет предположить, что обе части фамилии мастера — мнимые. Это двойной псевдоним. «Гусиный резчик», если угодно. Появление гуся, одной из важнейших фигур герметического ведения, скорее всего, здесь неслучайно. И с хромотой это прозвище вряд ли связано. Хотя традиционные воззрения всегда связывали хромоту с особыми, тайными знаниями ее обладателя.
Итак, речь идет о совершенно поразительном предмете, не поворачивается язык сказать, быта, запечатлевшем всю историю бытия.
На гранях шкапа непразднолюбопытствующему взору открывается вся мировая история. Уголки представляют собой своеобразное «древо Иессеово», оригинально решенное не только по составу фигурантов, но и в художественном отношении. Царские главы громоздятся здесь одна на другую, принуждая нас вспомнить об индейских тотемических столбах. В резных консолях мы обнаруживаем персонажей мировой истории, читаем по слогам книгу, где повествуется о Жанне д’Арк, испанской Реконкисте, о взятии Рима варварами, о походе Ганнибала. Русская история отображена в нашем поставце столь же многообразно, хотя и сумбурно: покорение Сибири Ермаком, обращение Козьмы Минина к князю Пожарскому, портреты Дмитрия Донского, Василия Шуйского, Ивана Грозного, Михаила Феодоровича Романова. Сюда же присовокуплены иллюстрации к литературным произведениям на исторические темы — «Песня о купце Калашникове», «Юрий Милославский» и т.п.
Иными словами, сюжеты поставца повествуют о перипетиях истории. Главные действующие лица здесь — государи. Ведь только царь может считаться подлинным субъектом истории, согласно традиционному ведению.
Одна из консолей весьма экспрессивного завершения поставца являет нашему взору вариацию на тему древнего герба Рюриковичей — двуглавого византийского орла — безропотно воспринятого Романовыми. Но творец шкапа, наверное, находился в неведении относительно столь печального применения византийской символики теми, кто желал во что бы то ни стало утвердить свою легитимность, ибо орел выполненный Токаревым-Казариным — триглав. А значит, мы выпадаем из необходимости плести услаждающую уши обывателей историческую околесицу о том, что двуглавый орел представляет собой высокочастотный мотив не только городецкой, но и вообще русской резьбы в целом, и начинаем говорить о действительно метафизически значимом. Любая птица в канонах герметического ведения символизирует Первоматерию, содержащую в себе три начала — сульфур (сущность), меркурий (субстанцию) и соль (форму). Герметический орел «резной горки» как раз и представляет своего рода философский субъект, единый в трех лицах.
Если завершение шкапа столь загадочно, то давайте же попробуем исследовать хотя бы и один из его основных сюжетов. Мы видем на одном из «кессонов» — хотя выражение здесь и не вполне точное — двух воинов. У них в руках сабли, из чего следует, что они татары. Луна над неким храмовым зданием — конечно же, это мечеть! — зовет их действовать во славу правоверных. «Кессон» подписан двумя литерами: «К» и «Ц». Если верить «местночтимой» музейной легенде, то речь идет о «Казанском царстве». Мы же полагаем, что резчик имел в виду «Касимовское царство», а стало быть, тот, кто одет в красное, — «Касим», а другой персонаж — вероятно, «Йакуб». Как известно, оба царевича бежали из Казани, спасаясь от уже обагренной кровью руки своего брата Мехметека, успевшего в борьбе за власть убить к тому времени отца и еще одного из братьев. В случае подобного рода экспликации мы начинаем понимать, почему изображенных на этом «кессоне» татар именно двое. В противном случае, мы остались бы в недоумении относительно данного сюжета. «Касим» в красном, а «Йакуб» в черном. Но ведь начертавший эти две фигуры имел в виду нечто иное, нежели просто историческую иллюстрацию тех событий, что хорошо известны историкам под именем Касимовского царства? Глядя на мечеть, мы обнаруживаем, что она окрашена в зеленый цвет. Конечно, зеленый цвет — символический атрибут ислама. В частности, мусульманская традиция постоянно говорит о зеленом знамени Пророка. При этом зеленый цвет является приглашением в мистерию Великого Делания. Знаменитые зеленые луга Филалета представляют собой опять-таки своего рода иносказание Первоматерии. Не зря ведь говорится: молодо-зелено. Черное — символ первой герметической работы, когда философское вещество гниет и разлагается, чтобы затем достигнуть «царского» статуса, когда оно окрасится в красный цвет. Таким образом, этот «ящик для посуды» оказывается гораздо более мудрым, нежели могло бы показаться на первую вскидку.
Другой аркан прямо называет себя: «Царь Грозный». Во всяком случае об этом гласит надписáние, составленное из двух букв — «Ц» и «Г». Подобным образом — двумя литерами — подписаны все арканы и нам представляется, что, возможно, эти буквы имеют, помимо буквального толкования, также и эзотерическое значение.
Аларих-варвар — еще один из сюжетов поставца. Аларих был первым «королем» вестготов в IV–V веках по Р.Х. Его подвиги, включая разорение Греции, составили его славу. Характерно, что на шлеме Алариха красуется Гермесов подарок — крылатый петас, заставляющий опознать короля в качестве герметического субъекта. Следуя Фулканелли, можно предположить, что речь здесь идет о придании сульфуру летучести, без каковой его соединение с меркурием невозможно. Слева от Алариха-варвара на неком возвышении мы видем странное существо, напоминающее не то гиену, не то пса. Нам же представляется, что это знаменитая капитолийская волчица, вскормившая Ромула и Рема. Стало быть, действие, разворачивающееся перед нашими глазами, происходит в Риме. Если существо на вершине — дикий пес, ищущий поживы во время кровопролития, то этот пес отнюдь не прост. В герметических иносказаниях, в частности, у Артефия, часто поминаются дерущиеся в каменоломнях загадочные хорасанский кобель и армянская сука (у Авиценны — хорасанская сука и армянский кобель), чья философская смертная любжа как раз и составляет одну из важнейших перипетий Философского Делания.
Видя следующую фигуру, мы должны были бы задуматься, как, впрочем, и в случае с Аларихом, относительно генезиса европейских легенд в российской простонародной среде. В сюжетах французских — причем поздних! — витражей мы с легкостью находим «Орлеанскую Деву». Однако для русской периферии мотив этот, равно как и сюжет с Аларихом, представляется, мягко говоря, необычным. «Жанна д`Арк» была трансформирована в более знакомую русскому слуху «Анну» с присовокуплением плохо понятого фамильного произвища, происходящего от французского местечка Арк, и потому превращенного в «Дарк». Впрочем, если предположить незнакомство мастера с правильным написанием французского топонима «Орлеан», то «А» и «Д» можно прочесть как «Арлеанская Дева». Не оставляет нашего внимания фигура, находящаяся прямо под королем Карлом (Шарлем) и Анной. Этот ратник в доспехах — вероятно, маршал Жиль де Ре, героический сподвижник девы, к нашему прискорбию весьма известный под именем Синей Бороды. Фигура эта столь многозначна, что ее исследованию стоило бы отдать годы. Существует многочисленная литература, посвященная Синей Бороде, к сожалению, смешивающая герметический образ из хорошо известных «Сказок нашей матушки гусыни» с историческим персонажем, обвиненным церковными властями в сношении с нечистым и принесении в жертву ему младенцев. Самые тонкие эзотерики XIX — начала XX вв. — Жерар де Нерваль, Карл-Жорес Гюисманс и Анатоль Франс — оказались нечуткими к животрепещущему нерву родной истории, предпочитая — между кофе и сигареткой, разумеется, — отпускать модернистские шуточки относительно глупых женщин, чья кровь была пролита отнюдь не во имя Философского Делания, но во славу гальского либертинажа.
Жиль де Ре, франкский эквивалент Елизаветы Батори, Влада Цепеша и Андрея Баташова, известен многочисленным убийством невинных, чья кровь, по его разумению, должна была послужить важнейшим агентом в алхимическом Философском Делании. Он был осужден. Сознался. Хотя чего стоят признания, полученные под пыткой... Впрочем, подобным высказыванием мы отнюдь не хотим обесценить на самом-то деле самоценную святость богохранимой пытки, являющейся одним из институтов Традиции, а только указываем на жесткую нерелевантность полученных под пыткой ответов относительно искомых сведений. Сам же маршал Жиль де Ре остается для нас премного таинственной фигурой, несмотря на то, что он обеими руками указывает на неких, казалось бы, посторонних фигурантов действия. Прямо под ним располагается некий низкорослик, вероятно, мальчик. Левая рука маршала при этом указывает на неких дам, скорее всего, дев, что легко согласуется со всем только что описанным. Обреченные на смерть одеты в зеленое. Это многое проясняет. При этом особого нашего внимания должны удостоиться периферийные герои сюжета: в частности, некий персонаж в зеленом, повторяющий жест маршала, но только указывающий на мальчишку, а также сам этот мальчишка, точнее головной убор на нем, более напоминающий царский венец.
Само имя «Дева», приложимое к Жанне д`Арк, не простó. Однако это сюжет французской герметической истории, лежащий за пределами нашего рассмотрения пусть и не далеко, но всё же на достаточном расстоянии.
Помимо описанного поставца достойны нашего внимания выставленные на экспозицию в Городецком историко-архитектурном музее наличники. Наибольший интерес вызывает сюжет одного из них, украшающий его очелье.
Здесь изображены то ли противоборствующие, то ли брачующиеся, что безразлично с точки зрения герметики, лев и змея. Лев представляет собой сульфур, а змея, разумеется, меркурий. Мужское и женское, сухое и влажное начала соответственно. Существует, впрочем, соблазн принять змею за гуся, особенности начертания дают нам для этого повод, но и здесь мы не видем никакого противоречия со сказанным, поскольку гусь в герметике — второй после змеи по распространенности средь иероглифов, обозначающих ртуть, меркурий.
Самые великолепные сокровища тайн обнаружились поокрест Городца. Уже упомянутая выше городецкая краеведка Лидия Андреевна Климова преподнесла в наше рассмотрение ряд черно-белых фотографий, где были зафиксированы детали внешнего убранства изб городецкого района. Многие из них никогда ни до, ни после этого не оказывались под прицелом кино- и фотокамер. Мы с восторгом и трепетом пересняли эти удивительные фотографии, часть которых повергла нас в оцепенение, поскольку мы фактически в готовом виде нашли новое доказательство нашей гипотезы о бытовании герметических мотивов в русской культуре прежних веков. Увы! Часть этих фотографий запечатлела всего лишь предсмертную гримасу Традиции. Уникальные дома с глухой резьбой были в небрежении более ста лет, продолжают они разрушаться и поныне. Может быть, благодаря хотя бы нашим публикациям удастся привлечь внимание к этим осколкам традиционного ведения.
Наиболее выдающийся мастер городецкой и окологородецкой резьбы, на наш взгляд, Василий Федорович Копалкин (род. в 50-е гг. XIX в. — умер в 30-е гг. XX в.).
С черно-белой фотографии глядит на нас из-под насупленных бровей один из последних представителей Традиции, резавший карнизные и фронтонные доски во славу незаходящего ведения. Борода его неаккуратна, скорее всего, неподстрижена, что позволяет предположить его приверженность старообрядчеству. При его летáх, впрочем, кажется, что, скорее всего, мастеру просто было некогда заниматься такими пустяками, как брадобритие. Усы, однако, подрезаны, чтобы не мешали принятию Таинств. Хмурый, но в то же время насмешливый, с легким прищуром взгляд испытует наше недостоинство. Брови наизлом, впрочем, скорее, снисходительны. Взгляд одновременно оценивающий что-то невидимое для нас и пытливо мракобесный, заставляющий прочие мышцы лица выражать своеобразную иронию. Таков он, этот богобес Традиции — Василий Федорович Копалкин.
Мастер много ходил по окрестным селам, высматривая интересующие его сюжеты домовой резьбы, чтобы, переняв их, решить по-своему. Символическая традиция, таким образом, сохранялась, отличался лишь почерк резчиков. Впрочем, утвердительная и несомненная атрибуция той или иной работы подчас проблематична, поскольку характерные маркеры, позволяющие опознать авторскую индивидуальность, также перекрестно заимствовались. Таков, например, карниз наличника из деревни Шепилово, где нашему вниманию предстает фараонка-берегиня, чье тело посередине разделено надвое простирающимися налево и направо двумя хвостами, являя собой точное обозначение того, что в герметике называется двойной ртутью. При этом она крылата и держит в руках некие предметы, о назначении которых остается лишь догадываться.
Одним из самых потрясающих образов, оставленных в дереве, является очелье наличника, украшающего дом в деревне Шарыпово. Здесь мы к немалому удивлению своему видем безымянное существо в сарафане, но при этом на голове его шляпа, что в русской традиции недопустимо, причем всё равно, идет ли речь о язычестве, о старообрядчестве или даже православии господствующей церкви. Это хаотическое смешение сугубо женского и сугубо мужского, заставляет нас прийти к подозрению, что перед нами скоморох, своего рода языческий юродивый. В правой руке он держит посох, в левой же — то ли музыкальный инструмент, напоминающий, на наш взгляд, русскую лютню, то ли колбу, из которой валит дым, достигая пасти находящегося справа льва, кусающего собственный хвост. В герметике до чрезвычайности распространен образ кусающего себя за хвост змея, так называемый Уроборос, символизирующий в герметической философии единство материи. Львиная грива извивается языками, до крайности напоминающими огонь, что в совокупности с лютней скомороха заставляет нас предположить здесь зашифрованное описание так называемого сухого пути, совершаемого при высоких температурах, когда из алхимической колбы — Философского Яйца — доносятся странные скрипы и свисты, за что эта работа и была иронически названа музыкальным искусством.
Наиболее достойным посещения, на наш взгляд, следует считать дом Н.А. Касьянова в деревне Сысóво. Это замечательное строение украсил глухой резьбой в 1893 г. Василий Федорович Копалкин. Что же касается пропильной резьбы на угловых столбах, то здесь, как замечает Лидия Андреевна Климова, скорее всего, работали подмастерья. Одному этому дому можно было бы посвятить отдельное исследование, мы же обратим внимание лишь на два самых достойных рассмотрения сюжета. И тот, и другой находятся на очельях наличников.
На первом видем фараонку, держащую в правой руке пламенеющее кольцо. В этом кольце находится другая, маленькая фараонка. Из чего можно догадаться, что первая рождает вторую. Вероятно, речь здесь идет опять-таки о первой и второй ртути. Ртути-матери и ртути-дочери.
Аналогичную ситуацию обнаруживаем и в случае еще одного наличника, где представлена большая крылатая но, по видимости, добродушная гадина, из чьей пасти, подобно колеблемой незримым ветром филактерии, рождается, исходит другая, маленькая змея. В западных герметических трактатах этот сюжет настолько распространенный, что у нас нет и малейшего сомнения относительно того, чтó именно мы здесь видем.
Итак, мы убедились, что не только городецкая «резная горка», созданная Токаревым-Козариным в конце XIX века, но и городецкая — включая окрестные деревни — домовая резьба задают беспристрастному исследователю слишком много вопросов. Не мешало бы эти вопросы разъяснить. Самый важный из вопросов: откуда у городецких резчиков столь глубокие познания в герметической символике, откуда взяты их сюжеты?
Историческое толкование предлагает нам абсолютно бессмысленный ответ на этот отнюдь не праздный вопрос. В частности, согласно исторической науке, предполагается, что в давние времена мастера «глухой» резьбой украшали речные суда. Впоследствии же, когда на реках российских стало учреждаться пароходство, мастера, занимавшиеся подобного рода промыслом, перекинулись на изготовление многообразных украшений домов зажиточных крестьян. Даже если это формально так, всё равно подобного рода ответ представляется совершенно неудовлетворительным, поскольку сразу же влечет за собой вопрос: а откуда подобные эзотерические познания могли взяться у резчиков-корабелов?
Некоторые ученые полагают, что сюжеты домовой резьбы XIX–XX вв. восходят ко временам язычества. Хорошо известен из исторической науки, а также истории религий такой феномен, как «двоеверие». Мы не против этой концепции. Однако большáя часть символов, обнаруживаемых нами в декорах глухой резьбы имеет весьма косвенное отношение к вере в Перуна, Велеса или даже стихийных духов. Разумеется, у наших предков были весьма специфические взаимоотношения с водной стихией, предполагающие символическую систему охраны судов. В частности, у каждого корабля был свой гений, «берегиня», не дающая корабельщикам сгинуть в пучине вод. Резное изображение «берегини» чаще всего располагалось на носу корабля, чьи борта также украшались своего рода «охранными грамотками». Но при этом важно указать, что берегини-фараонки почти в точности соответствуют персонажу европейских герметических сказаний — Мелюзине, изображавшейся женщиной с рыбьим или змеиным хвостом. Конечно же, в русском «двоеверии» этот образ представлялся соотносимым с водяницами, хранительницами водной глади, русалками, обитавшими в лесу и в реке (эквивалент нимф), и с теми же берегинями, чье происхождение следует искать в дохристианской древности. Хорошо известно, что берегини разнятся по своему иконографическому начертанию. Одни с крыльями, другие, хоть и с крыльями, но с рыбьим охвостьем. Некоторые представляют женщину-змею. Это может быть также рыба, змея, крокодил, лягушка, одним словом, хтоническое существо, связанное с космогоническим низом — землей и водой.
Мелюзина, или Ехидна, — важный персонаж мифо-герметических сказаний. Оба существа эти в достаточной мере известны средневековой русской книжности. Вот, например, что говорится о Ехидне в сборнике Новгородского Софийского собора: «Бяху же ехидны: образ имуще человечь, до пояса и ноги, от пупа же хвост змиев, прохода убо жена в лоне неимеет, токмо яко иглина скважня: егда же муж похощет жене, тогда вметает детородный уд во уста ея. Да аще пожреть семя жена. Тогда изъяст тайный уд, и уморяет мужа своего и от того зачинает дети своя во чреве, и тогда прогрызают чрево ея, и исходят двое, и бывают отцеубийцы и матереубийцы». По преданию, пересказываемому Геродотом, названную Ехидну некогда оплодотворил Геракл, уж не будем и говорить каким способом, хотя, с другой стороны, почему бы и не сказать? Между прочим, к этому роду восходят Римские-Корсаковы. И отнюдь не случайно, в свете сказанного, что творец «Невидимого града Китежа» обратился к воспеванию города, где в премногом изобилии обретаются сюжеты, символически связанные с его родословием.
Тем не менее, мы так и не ответили на единственно интересующий нас вопрос: кем же были эти резчики, откуда в их работах столь явные следы высокого герметизма?
Может быть, хоть что-то понять в этом вопросе нам помогут события 1648 г., когда государь Алексей Михайлович, прозванный Тишайшим за умение обделывать свои дела «тихой сапой», начал истреблять на Руси последние остатки дохристианской традиции. Согласно легенде, выловленные в самой Москве и даже в самых отдаленных местах Московии медведчики, гуслисты, лирники и гудошники подвергались публичной казни — сечению батогами. Тишайший также распорядился отнимать у скоморохов инструменты, складывать их на льду рек, а потом пускать под лед или предавать огню. Скоморохов, пойманных вторично, секли кнутом и отправляли на каторгу. После перенесенного позора большая часть скоморохов бежала на север и северо-восток Руси, где хватка государства была слабее. В окрестностях Иванова, Шуи, Суздаля, Городца осели эти скоморохи. Помимо «веселья» и «рож», столь понятных обывателю, скоморохи «ведали». Ведание скоморохов простиралось на очень большую область социального быта. Если верить этнопсихологу Андрееву (настоящая фамилия — Шевцов), последнему представителю Трояновой Тропы, неоднозначной скоморошеской организации, то скоморохи после означенного погрома и переселения слились с так называемыми офенями, также носителями сакрального. Эти скоморохи-офени, согласно Андрееву, владели древним русским единоборством, «любками», могли «закидать шапками» в буквальном смысле слова, то есть бросить шапку так, чтобы толпа легла по левую и правую сторону от кидающего, в их ведении была и музыкотерапия. Скоморохи-офени общались на секретном, офенском языке, аналогичном по своим задачам парижскому арго, языку клошаров и алхимиков. Скоморошеская традиция безусловно включала в себя герметическое ведение, вынесенное из южных и западных русских регионов, бывших во времена раннего русского Средневековья культурно связанными со всей Европой, что подтверждается в том числе и археологически. Единство европейской культуры раннего Средневековья, когда западная и восточная Церкви окончательно еще не разошлись, несмотря на уже наметившиеся к тому времени догматические разногласия, предполагало взаимопроникновение самых различных веяний и влияний. Это касается и алхимии. Украинские и новгородские скоморохи, как раз и находившиеся на своего рода «культурных перекрестках», впоследствии перебрались во Владимиро-Суздальские земли и, как мы полагаем, именно потомки скоморохов-офеней, носителей русской традиции, в дальнейшем стали теми самыми корабельными резчиками, а позже резчиками домовыми. Трудно проследить генезис явления во всей полноте в столь кратком обзоре. Вероятно, офени-скоморохи действительно занимались кораблестроением. Ведь с точки зрения народной этимологии, а офени-скоморохи другой и не знали, короб и «корапь», то есть корабль, связаны друг с другом. Поэтому самих себя они осознавали одновременно коробейниками и корабельниками. Очевидно, в народном произношении разница между тем и другим стиралась. Но, как уже было сказано, под влиянием ряда факторов — включая появление паровых судов — эти носители Традиции, конечно же, перешли к резьбе домовой, кстати, на тот момент имевшей уже свою собственную символическую систему, восходящую, как нам представляется, ко временам самым архаическим. При этом две знаковые, символические системы контаминировали.
