В статье, посвященной генеалогии свободы в реконструкции Зигмунда Баумана, мы уже обратили внимание на то, что соответствующее представление, как оно состоялось в рамках либеральной парадигмы, является аномальным в среде известных нам культур.
Далее мы продолжим развивать соображения на тему судьбы индивидуализма в истории идей и социальных практик и снова обратимся к выкладкам Баумана, касающимся, на этот раз, путей индивида в постсовременную эпоху.
Итак, мы уже отметили, что в обозримой истории культур индивидуализм как повышенное внимание к персональным судьбе и поведению отдельного члена сообщества, как правило, предстает в формате индивидуализма сакрального или – шире – элитарного. Всюду в обществах до и помимо либеральной формы политического мышления модерна мы если и имеем дело с индивидуальностью, то как с чем-то исключительным, сопряженным с особыми амбициями и особой ответственностью, имеющими совершенно специфическую социологическую квалификацию.
Индивидуум как задание
Зигмунд Бауман метко и остроумно указывает на то, что даже для архитекторов парадигмы современного знания об обществе (таких как Макс Вебер) индивидуализм является вещью скорее исключительной, нежели нормативной. Иными словами, с точки зрения истории идей в рамках самой западной культуры индивидуализм-для-всех отнюдь не является чем-то безальтернативным или само собой разумеющимся. Обращая на это внимание, Бауман пишет: «Для Вебера прямое, произвольное, свободно выбранное приложение разума к собственному действию было возможностью (option), которая и была и останется открытой лишь для избранного меньшинства. Уимстер и Лэш указывают одно из соображений, сформировавших такую позицию: не все люди способны подняться до той интеллектуальной высоты, которую разум одновременно и делает возможной, и требует».
Помимо приведенных примеров следует, конечно, вспомнить и идейный контекст формирования в Европе, в частности, во Франции социального слоя, ставшего двигателем Революции и последующих политико-институциональных и социальных преобразований. Этот общественный сегмент, фигурирующий под именами «общественного мнения», «литературной республики» в теории воспринял глубоко на собственный счет призыв Иммануила Канта «Отважься мыслить!» (имеется в виду сочинение «Ответ на вопрос, что такое Просвещение», где последнее определено как «выход человечества из состояния несовершеннолетия, в котором оно находится по собственной вине»), а на практике стал «лабораторией» социальной связи по ту сторону сословных нормативов. Так вот, как отмечают историки, в частности, автор книги «Культурные истоки французской Революции» Роже Шартье, отличительной чертой представителей интеллектуального класса как нового социального актора на пороге Революции было презрение к «черни», дистанция по отношению к народу, не способному в настоящих условиях к выходу из кантовского «состояния несовершеннолетия» (в этом смысле уже не правильно будет сказать, что они находятся в этом состоянии «по собственной вине») и, соответственно, нуждающемуся в кантовских же «опекунах». По крайней мере, о допуске «черни» к полноценному участию в гражданской жизни не было слышно и речи.
Каким же образом в Новое время в конце концов стало возможным возведение индивидуализма в ранг естественного норматива? Отчасти, а именно с социально-исторических позиций, мы уже попытались дать разъяснение на этот счет. Напомним, что Бауман ведет речь о специфическом социальном опыте, нуждавшемся для своего высказывания в новых, отличных от прежних сословно-иерархических, моделях. Теперь же, рискуя ступить на зыбкую почву, попробуем взглянуть на природу интересующего нас превращения вот с каких позиций: если изначально индивидуализм представлял собой явление сакрального порядка, то ведь и «профанацию» индивидуализма не бесполезно будет рассмотреть в терминах мистериально-магических.
Внимательное отношение к интуициям классиков (того же приводимого Бауманом Вебера) в купе с анализом магико-мистических представлений, бытовавших в эзотерических и полуэзотерических кругах в период с позднего Средневековья до Нового времени, позволит нам взглянуть на воплощение кантовского призыва «Sapere Aude!» в массовых и буквально промышленных масштабах (по технике производства индивидов – см. работы Мишеля Фуко, в частности, «Надзирать и наказывать») как на нечто вроде профанации таинства. В качестве парадигмальной формы такой «профанации» вполне можно рассматривать реформацию в ее сакрально-топологическом аспекте (здесь опять же весьма кстати будет вспомнить знаменитую работу Вебера «Протестантская этика и дух капитализма»). В нескольких словах речь идет о распределении отношения к священному в виду упразднения соборной инстанции и, соответственно, новую идею ответственности.
Секреты черного колдовства
Человек-микрокосм герметиков и алхимиков, автономный в силу «интериоризации» соборной инстанции - как идеал вполне соответствовал параметрам «сакрального индивидуализма»: индивидуализация здесь совпадает с трансценденцией общественных связей, универсализацией человеческого существа, означавшей разотождествление с конкретной онто-социальной позицией (запечатленной в сословной принадлежности) и отождествление с обществом как целым (символически соответствующее обнаружению царского достоинства). В либерализме же статус автономного индивидуума, мыслившегося до того как цель грандиозной работы по внутреннему преображению, был признан присущим от рождения всем людям без исключения. Парадоксальным образом было замышлено общество, целиком состоящее из «внеобщественных» единиц - индивидов. В рамках такого общества сверхчеловеческое могущество Человека алхимиков и идеалистов Возрождения нашло воплощение в категории «естественных» прав, таинственную и рискованную работу по внутренней трансформации заменило массовое образование.
Такая «повальная» индивидуализация по своему modus operandi крайне напоминает раздачу посвятительных степеней в рядах выродившегося масонства (тему участия масонства в описываемых процессах мы – как ни велик соблазн – обойдем здесь вниманием). Еще один пример, который приходит в этой связи в голову – ваучеризация в ельцинской России. И там и тут присвоение статуса (субъекта, собственника, автонома, актора) носит характер какого-то надувательства с привкусом антитрадиционной авантюры и злого колдовства.
Из данного угла зрения – а именно зрения на массовый индивидуализм как профанацию - выявляются многие любопытные параллели, например такая: Алкивиад, самый популярный демократический политик в Афинах, спасенный от смерти Сократом и, благодаря легкомысленной военной авантюре, подтолкнувший афинскую демократию к стратегическому краху, - был осужден за профанацию элевсинских мистерий.
Из грязи – в князи и обратно
Эта оглядка на структурное соответствие логики модернизации западного общества и околосакральных сюжетов поможет нам в осмыслении того положения, которое констатирует в современном мире Зигмунд Бауман. А именно: подавляющее большинство населения западных стран являются индивидами лишь номинально. На изломе современности к постмодерну имплицитно «элитарный» аспект индивидуализации отражается в том, что, в отличие от самореализованных людей с достатком и выбором перспектив, удел подавляющего большинства даже в Европе – это лишь бремя индивидуальной ответственности за жизненные риски и «нагрузки».
«Риски и противоречия по-прежнему исходят от общества; индивидуализируются разве что долг и необходимость учитывать и преодолевать их. Короче говоря, имеет место нарастающий разрыв между индивидуальностью как предназначением и индивидуальностью как практической способностью самоутверждения («индивидуацией», как говорит Бек, чтобы отличить самостоятельного и саморазвивающегося индивида от просто «индивидуализированной» личности, то есть человека, у которого не остается иного выбора, кроме как действовать так, как если бы индивидуация была достигнута); и сокращение этого разрыва не является, что особенно важно, частью этой способности» – пишет Бауман в книге «Индивидуализированное общество». И далее: «Зияющая пропасть между правом на самоутверждение и способностью контролировать социальные условия, делающие такое самоутверждение осуществимым или нереальным, является, судя по всему, основным противоречием «второй модернити».
Лишь формальный статус индивидуума отнюдь не обеспечил, казалось бы, обещанные риторикой Просвещения, блага индивидуальной свободы. В эпоху классической модернити это обстоятельство оправдывалось принципиальной незавершенностью проекта Просвещения. Все идеологии модерна принципиально были аффектированы тем, что в советско-большевистском контексте затерлось до насмешки – «светлым будущим». На пороге же постмодернити за безмолвными жестами «молчаливого большинства» мы различаем поднимающийся стон недовольства: национальное строительство, прелести технической цивилизации, всеобщее счастье и даже экономический рост уже не вдохновляют людей, которые так же как и всегда остались подвержены болезням и смерти, бедности и неблагополучию.
Но индивида не просто подставили всем ветрам, его еще и приучили к формированию новых потребностей под впечатлением от экономического предложения. Бедный потребитель, который составит проблемное большинство в мире грядущего технологического триумфа капитала - это люмпен-пролетарий будущего. Он не сможет сформировать предложения на свои услуги, потому что имеющие достаток тотально обезопасили свои потребности, присвоив все ресурсы для их удовлетворения. Они вовсе не нуждаются в необеспеченном индивиде, зато он прочно сидит у них на крючке: принужденный к «выбору себя», лишенный гарантированной осмысленности доиндивидуального общественного состояния, он теперь вынужден заниматься самоконструированием. Последнее в современном мире осуществляется главным образом через потребление. Потребление же в свою очередь протекает в поле действия искусственно стимулируемого спроса: целостность человека снова оказывается изъятой из его распоряжения, свобода выбора со всем соответствующим просвещенческим пафосом оборачивается горькой насмешкой: «Постоянный диссонанс между «я хочу» и «я могу», а точнее – между превышением желаниями наличествующих возможностей их удовлетворения, становится ведущим принципом социализации на всех его «аналитических уровнях»: формирования собственного «я», социальной интеграции и системного воспроизводства. Но такой диссонанс порождает двойственность, причем постоянно возрастающую; можно сказать, что постмодернистское / потребительское / дерегулированное общество серьезно зависит от поддержания высокого уровня двойственности в жизни отдельных людей. Неясность жизненного контекста, если мне позволено будет употребить этот откровенно модернистский термин, является «функциональной» для состояния постмодернити».
Возвращаясь напоследок к нашим параллелям из сферы сверхъестественного, можно сказать, что массовая индивидуализация со всеми выявленными признаками сомнительной, если не прямо злонамеренной операции на уровне глобальных смыслов, по итогу характеризуется тем, что выгодоприобретателями от демонтажа надындивидуальных социальных структур становятся некие по большей части анонимные и в буквальном смысле слова таинственные силы («перемещающаяся власть» Баумана), а заложниками этого процесса – массовые индивиды, не столько эмансипированные и раскрепощенные, сколько осиротевшие и дезориентированные, едва ли способные осознать масштабы и логику той аферы, жертвами которой стали.
