Я не знаю ни одной песни Булата Окуджавы. Такая мысль меня посетила за пять минут до начала эфира программы “Окуджава-Пати”, проходившей на Евразийском телевидении. Владимир Никитин открыл вечер несколькими внушительными тезисами о бездне и о том, что мы обязаны, как солдаты нового солнца, пройти ее до дна. Владимир считает Булата Окуджаву и ту волну сознания поколения 60-ков, зараженных синим ядом его песен, ярким примером погружения в негреде. После вступительной речи Володи выступал я, пел песню друга. Не имея ни малейшего представления зачем я здесь и попадаю ли в формат вечера с загадочным названием, я, несколько раз начиная с начала, кое-как спел о трудном детстве в соленой воде. Собралась компания родных есмовцев.
После того как я закончил, сорвав небольшую овацию, меня подвергли страшному и неловкому испытанию вопросами по сути события. Вопрос “как вы познакомились с Булатом Окуджавой?” был для меня полной неожиданностью. Настолько незнакомым мне тогда казался Окуджава. Но я с ним встретился. Позже...
Валерий Коровин - неформальный конферансье вечера, рассказывал про маленьких то ли зверей, то ли карликов, которых он называл Окуджанята. Они, по его словам, бегали недавно и кусали всех за пятки, страшно скалясь желтыми нечищеными зубами, брызжа слюной гагакали, поправляя очки, смердя чернилами, улюлюкали на похоронах солнца, дристали воплями в потных, гнилых, мясных, квартирах. Я предположил, что Валера говорит о демшизе. Я ошибался. Он говорил о шестидесятниках.
После выступали многие и, в отличие от меня, по делу. Не без удивления я узнал о том, что почти все ЕСМовцы знакомы с Булатом лично. Например, Дима Ефремов ел пельмени с Окуджавой на Арбате. Во время той увлекательной прогулки по любимой улице Булата, друзья написали первую песню, то ли про пельмени, то ли про Арбат. Лазарев обучил поэта-песенника трем аккордам, и сочинил для него хит про «нервонавь палюбэ». Выяснилось, что Окуджава написал песен меньше, чем не написал. Всплыли посмертные стихи Булата. С каждой минутой и каждым революционным тезисом вечер памяти все сильнее затягивался воронкой темных смыслов и пронзительных бессмыслиц в некую пугающую дыру тревожного присутствия. Вечер ускользал в Другое, переходил туда, где растут на серых каменных полях, кричащие узоры погребальных венков, где колышутся на ветру звезды и луны, выбивая такт гробовой тишины. Булат встал из могилы. В его руках гитара. Взор окуляров мутен и беспощаден, глаза - отсутствуют. Во гробу он написал свои самые экзистенциальные стихи. Он держал их в голове как рожок Калашникова, он готов петь, убивать. Перебор тревожный струн, пронзил ржавым лезвием тонкое пространство перехода от яви ко сну.
Ночь. Мы выходим на Арбат. Булат уже тут. Ждет нас. Полный земли рот Окуджавы распахнулся шкатулкой с бижутерией. Посыпались зубы, сережки, запонки, шариковые ручки, пожелтевшие газеты, куски ливерной колбасы. Голос, принадлежащий скорее засохшему полену, чем трупу Окуджавы заскрипел - “...Ах, Арбат, мой, Арбат...ты мое....” Его заглушил свист и шорох ветром поднятых банок бутылок, бумажных пакетов... Поднялась вьюга, посыпал снег... я уже еле разбираю его силуэт ... Еще чуть-чуть и я буду сомневаться, что видел Булата Окуджаву при таких странных обстоятельствах.
Валерий Коровин взял гитару Булата, она была тяжела, полная земли и костей подземных тварей. Вместо струн натянута колючая проволока. Валера входит в кадр. Шутит, смеется. "Все в порядке" - подумал я и щелкнул пальцами.
Кто он, этот Булат? Кто он, этот кусок влажного прошлого? Призрак, которого мучает никчемность, заброшенность? А был ли Булат? Вопрос фундаментальный. Был ли Булат? Видел ли я его в тот вечер? Ничего об этом не знаю...
